Современные подходы к обучению орфографии в начальных классах. Харченко Ольга Олеговна в прошлом аспирантка М
У каждого из нас есть какие-то теплые и добрые воспоминания из детства, ведь именно в детстве для тебя все всерьез и ты чувствуешь, что способен на многое. И как же мило вспоминать об этом уже во взрослой жизни.
Мы отобрали 8 интересных и смешных воспоминаний из детства, отражающие всю суть детской непосредственности!
Когда я была мелкая (лет 7, наверно), жили мы в квартире на 2-м этаже, и я была влюблена в мальчика с 3-го. Их балкон находился прямо над нашим, и я, когда ложилась спать, красиво выкладывала правую руку поверх одеяла. Для того, чтобы если вдруг мой предмет воздыхания спустится (как Тарзан на лиане) ко мне в комнату, то ему было бы легко надеть мне кольцо на палец.
В детстве играла в странную игру: брала две сумки, набивала их подушками, садилась на диван, а потом... сидела. Долго - около часа в среднем. Когда мама спрашивала, что я делаю, деловито ей отвечала: «Мама, пожалуйста, не трогай меня, я вообще-то еду в электричке!»
Самое теплое воспоминание из раннего детства связано с утренними сборами в сад, конкретнее: с какао, которое мама делала по утрам. Новая баночка несквика заканчивалась очень быстро, ибо я его и сухим трескала за милую душу. Сейчас у меня уже двое своих детей, которые по утрам так же просят какао. Банка заканчивается так же быстро, но дети тут не при чем. Это я все так же подъедаю втихую.
В детстве была очень щедрым ребенком, А еще очень любила мультфильм «Черепашки-ниндзя» и верила, что они правда живут в канализации. Мне их стало жалко, потому что они постоянно ели одну пиццу, и я решила отнести им блинов! Благо мама меня перехватила с тарелкой у калитки, когда я твердой походкой направлялась к водосточному сливу.
Когда мне было 6 лет, пошли с бабушкой за продуктами в магазин. Подошли к прилавку, там была очередь из нескольких человек. Одна из теток говорит моей бабушке: «Какая красивая внучка!» Я, не долго мешкая, снимаю шорты с трусами и говорю: «Я внук!»
Когда я была маленькой, папа побрился налысо. Я его не узнала и испугалась. Когда они уснули, я позвонила бабушке и сказала, что мама спит с каким-то чужим мужиком. Бабушка была у нас дома через 10 минут. Потом мне влетело.
Когда мне было лет 10-11, нас с братом отвели в церковь, где один священник был другом моего крестного. Перед исповедью добрый батюшка спросил меня, знаю ли я, что такое причастие. Я сказала, что я умная и знаю. И рассказала я ему, что такое причастие, деепричастие, чем они отличаются, не забыла и про причастный оборот. Судя по лицу батюшки в тот момент, я все же не очень умная.
Мы с мамой не очень ладили, особенно в детстве - я была гиперчувствительной, а у мамы всегда был очень твёрдый характер. Сейчас мы стали общаться гораздо ближе, и мама стала другом, который всегда даст совет и поможет легче относиться к ситуации. Но недавно она меня удивила. Мы работали на даче, собирали урожай в теплице. И в какой-то момент посреди беседы она повернулась ко мне и спросила: «Знаешь, какая у меня единственная радость в жизни?» Я покачала головой, а мама улыбнулась и просто ответила: «Ты».
Наконец мы сдали все экзамены и отправились на оформительские работы. Заранее списались с председателем колхоза - миллионера (раньше был такой термин), они нас ждут с нетерпением. Построили новые здания клуба, школы и детского сада, нужно всё оформить.
Заранее подготовили эскизы. Их много, от фантастических до сельской тематики, на выбор. Работали над ними месяца три. Нам самим понравились. Встретили нас хорошо, определили жить в клубе в уютной комнате (будущей бухгалтерии). Иван Петрович долго перебирал наши эскизы, все три папки. Задумчиво смотрел на них. И так минут тридцать. Затем закрыл их, и посмотрел на нас:
Не ожидал я таких рисунков, уж очень много предложений, есть из чего выбрать, молодцы девчата. Не ошибся я в вас. Маленько погодите, я приведу сюда заведующую клубом. Мы долго совещались и остановились на фантастической теме, она радует глаз.
На том и порешили. Уже во второй половине дня мы приступили к работе. Это уже третья наша поездка по колхозам. Всё привычно, работа не утомляет, а радует. Приятно смотреть на результат нашего труда. Всегда ездим втроём, понимаем друг друга с полуслова. Мы - сёстры: я и Нина с Тамарой. Расписываем фойе клуба, уже по готовым эскизам, голова свободна. Посмотрела в окно, вдали возвышается церковь, и всплывают воспоминания. Мысли уходят в детство.
Я вспомнила, что мы уже пытались в свои 12 лет писать лики святых в пустом костёле. Это было в Раубичах, родители там снимали дачу на всё лето, места очень красивые, похожие на маленькую Швейцарию. На высокой горе стоит красивый костёл, внешне немного повреждённый, с крутой крышей. Мы часто туда бегали, внутри пусто, под ногами песок. И мы решили стены расписать. Взяли бидон с водой, краски, кисти, и начало было положено. Из-под наших рук потихонечку возникали лики святых. Мы их писали по памяти. Отец собирал книги по искусству, мы их хорошо запомнили, часто перелистывали, знали всех художников этих шедевров. И работа спорилась.
За нами следили местные ребята. И когда мы ушли, они написали на наши работы и растёрли песком. На следующий день мы опять пришли в костёл, что бы продолжить начатое и с ужасом увидели размытые лики святых. Но всё равно начали восстанавливать образы. И так несколько раз, мы рисуем, а после нашего ухода, мальчишки своим излюбленным способом размазывали наши труды. Мы поняли, что это бесполезно делать. Осмотрели костёл со всех сторон и решили подняться на крышу. Там мы играли в прятки, и я случайно споткнулась и покатилась вниз. Но на самом краю я успеваю ухватиться за выступ, сёстры меня вытащили, Господь видел, что мы, дети, хотели своими силами восстановить роспись внутри костёла и не дал мне погибнуть. Он меня спас. Больше мы туда не ходили, хватало леса, ягод, грибов, речки.
В Раубичах мы отдыхали с родителями до моих четырнадцати лет, потом снимали дачу в Крыжовке. Уже в институте я часто вспоминала костёл в Раубичах, и мне очень хотелось узнать о нём всё. Информации не было. И я с друзьями поехала к нашей бывшей хозяйке, бабе Ванде. Она мне поведала историю этого костёла. В 1650 году на этом месте была найдена икона Божьей Матери Кормилицы. Вначале был построен деревянный костёл. А в 1866 году костёл святого Матвея был освящён православной церковью Успения Божьей Матери. Мы поблагодарили бабу Ванду, и через несколько часов уехали в Минск.
Воспоминания меня окрылили, работа пошла быстрее, свою часть эскиза я успела закончить раньше всех. Нина отправила меня в новый детсад. Там я углём нанесла контуры будущих сказок и экзотических растений и цветов.
Мы провели в колхозе двенадцать дней. Работу принимал сам председатель, Иван Петрович. Нина подписала все договора и нам выплатили заранее оговоренную сумму. К этой сумме нам заплатили ещё и премию, и взяли с нас слово, что на следующий год мы опять приедем. У председателя в голове много проектов. Мы, конечно, согласились. Стали собираться. Я начала считать деньги. Их было так много, что я растерялась. Можно было купить не новую машину. Всю сумму я спрятала в самый большой рюкзак. Дома мы были к вечеру. С каждым годом поездки по колхозам приносили нам всё больше дивидендов.
Мы не просили у родителей деньги, всегда зарабатывали их сами. Теперь нужно подумать, что купить. Отправляемся в самый крупный универмаг. С собой взяли половину заработанной суммы. Ноги сами направились в обувной отдел. Лето, народа в отделе почти нет. Мы осматриваем прилавки и очень удивляемся количеству вполне хорошей обуви.
Нина попросила подать ей с витрины красивые туфли на высоком каблуке и очень изящные. Доставая из витрины туфли, продавец небрежно сказала:
Можно подумать, что вы их купите!
Если захочу, то куплю всю вашу витрину!
И достала из кошелька большую пачку денег, при этом попросила продавца пригласить заведующую. Та стала просить прощения, позвала ещё одного продавца, и они вдвоём нас прекрасно обслужили. Мы купили зимние и осенние сапоги, высокие, до колен, с небольшим широким каблуком. Тамара посмотрела на этикетки и шепнула нам, что обувь из Англии. Мы накупили туфли, босоножки, высокие ботинки на шнуровке, изящные тапочки. Не забыли выбрать маме сапоги, а папе красивые ботинки. Нам прекрасно упаковали коробки, перевязали бечёвкой, что бы нам было удобно нести, а затем отправились в секцию, где продавались шубы. Выбрали маме шубу, о которой она давно мечтала и пошли домой. Мама всю жизнь носила эту шубу, не хотела её менять на другую, и она почему-то каждый год была почти новой.
Удачно начатое дело и закончилось удачно.
На свете не так много стихов, над которыми я плакал, — и это не обязательно хорошие стихи: у цветаевской любимицы Сонечки Голлидей все было в порядке с литературным вкусом, а плакала она все же не от цветаевских стихов, а от «Дарю тебе собачку, прошу ее любить». И все-таки заставить читателя рыдать и умиляться — серьезная заслуга, ибо чувства эти благотворны. Понятно, почему я два часа не мог успокоиться после есенинской «Песни о собаке», — я и сейчас ее считаю одним из величайших русских стихотворений — но не возьмусь объяснить, почему в возрасте этак десятилетнем я ревел над стихами Инбер: «Поздней ночью у подушки, когда все утомлены, вырастают маленькие ушки, чтобы слушать сны ». Что здесь такого? Сплошная ведь идиллия! Ночью подушка не спит, слушает сны, а днем сама отсыпается; банальный сказочный сюжет. Но то ли оттого, что одушевлено и наделено волшебными способностями было такое пухлое и прозаическое существо, как подушка, то ли от особой инберовской слезной интонации я совершенно утратил самоконтроль. И должен вам сказать, что годы в этом смысле мало что изменили — есть у Инбер стихотворение, над которым я и сейчас... что вовсе уж неприлично моим летам... Я говорю про колыбельную «Сыну, которого нет». Там гениально все, кроме последней строфы (в которой автор впадает в совершенно уже плюшевую слащавость): «Заглянул в родную гавань — и уплыл опять. Мальчик создан, чтобы плавать, мама — чтобы ждать ». Нет, невозможно.
Может, если бы не в детстве я читал все это... Но с тех пор ее стихи настолько врезались в память, домашний фольклор и современную речь, что всякий раз, поворачивая на Можайку с МКАДа, я читаю — про себя или вслух: «Еще стояли холода во всей своей красе, еще белели провода Можайского шоссе... Один подснежник-новичок задумал было встать, приподнял белый колпачок — и спрятался опять ». Это из детской поэмы про войну — «Домой, домой», — где описана история скворчиной семьи, улетевшей в эвакуацию и счастливо вернувшейся на родные березы.
И после этого мне тут будут впаривать — как пишут в некоторых сегодняшних статьях про Инбер, — что в большую литературу она так и не вошла: мило, талантливо, но никому сейчас не нужно... Во-первых, автор, который вошел в фольклор, уже в литературе, не вычеркнешь: «У сороконожки народились крошки» — не хуже Чуковского. А «Девушка из Нагасаки»? Скажи ей кто, что в памяти народной останется от нее главным образом эта песня, Инбер бы, может, переключилась на шансон и многого бы достигла; как все поэты, умеющие писать прозу, она сильна в балладе, замечательно держит сюжет, и такие ее стихи, как «Васька Свист в переплете» или «Сеттер Джек», попали бы в хрестоматию советской поэзии при самом требовательном отборе. Вертинский, весьма придирчивый в выборе текстов, написал на ее стихи знаменитого «Джонни» — «У маленького Джонни горячие ладони и зубы, как миндаль», — и эта вещь тоже не может посетовать на забвение.
А во-вторых — что-то подсказывает мне одну утешительную мысль: мало ли кого сейчас не читают и не помнят? Сейчас вообще не очень хорошо с чтением и памятью. Но погодите, придут иные времена, когда будут востребованы тонкие и сложные эмоции, когда не стыдно будет сострадать и умиляться, и даже сентиментальность будет вполне уместна, а интерес к советскому будет глубоким и неконъюнктурным, тем более что многое ведь и повторится; и тогда Инбер еще перечтут, и место ее в литературе, как знать, сделается более почетным. Надо только пережить так называемые темные века — в нашем случае, надеюсь, всего лишь годы.
Про Инбер помнят в самом деле немного. Например, что она была двоюродной сестрой Троцкого и почему-то уцелела. Это написано даже в «Википедии», и это неправда. Двоюродной сестрой Троцкого была ее мать, Фанни Соломоновна Шпенцер, учительница словесности. Трудно представить, что двоюродная сестра Троцкого могла бы выжить, печататься и получить Сталинскую премию: Сталин был, конечно, непредсказуем — но не настолько же. Троцкий, вероятно, сыграл в жизни Инбер некую роль — именно этим родством, тогда спасительным, хоть и достаточно дальним, можно объяснить ее скоропалительное возвращение из эмиграции. Она с мужем туда уехала из Одессы, но меньше чем через полгода вернулась, а муж ее, Натан, остался, переехал потом в Париж и канул. Вероятно, жизнь в Советской России показалась ей более перспективной, и она не ошиблась. Дело, конечно, не в том, что Троцкий помог, — его можно было рассматривать как некую гарантию, и то недолго: пробилась она в двадцатые благодаря собственному таланту и феноменальному чутью. Чутье это она начала проявлять рано, еще в десятые годы, когда набрела на собственную литературную манеру: положим, в первой книжке — «Печальное вино» — этой манеры еще нет и следа, там все довольно тривиально, но уже в «Горькой усладе», выпущенной в революционном семнадцатом, появляется та печальная ирония, тот насмешливый и вместе сентиментальный тон, который был тогдашней модой с легкой руки Тэффи; но как поэт Инбер была сильнее Тэффи, хотя в прозе, пожалуй, уступает ей. Тэффи, самый человечный человек в русской прозе двадцатого века, обладала в прозе собственным стилем, волшебным даром ставить слова подлинным углом; Инбер — хороший прозаик, но личной печати ее стиль лишен. А вот в стихах, где Тэффи не всегда могла избавиться от пафоса, — Инбер крепче, и фабулы у нее лучше выстроены, и рассказ суховат, мускулист, и речевые характеристики великолепны. «У Любуси-Любки розовые губки — лучше не рассказывай при нас! У Любуси-Любки — лучше не рассказывай! — шарфик очень газовый, ядовитый газ ». Тэффи не то чтобы так слабо — захотела, смогла бы, — но ей эта городская речь была уже незнакома: в двадцатые она жила в Париже.
Было в двадцатые годы несколько превосходных поэтесс, которые потом канули, — это отдельная, весьма интересная тема, почему в двадцатые, точней, после двадцать третьего, почти замолчала Ахматова, почти не писала Цветаева, а вот голоса Шкапской, Инбер, Адалис зазвучали на всю Россию. Тут дело, я думаю, вот в чем. Двадцатые годы были, конечно, чрезвычайно привлекательны и, я бы сказал, креативны, при всей испакощенности этого слова; они здорово стимулировали литературу, но был в них привкус пошлости, примесь безвкусицы, куда более отчетливая, чем в русском Серебряном веке. Писать в это время могли только люди, которым, по словам Евгения Петрова, ирония заменила мировоззрение, поскольку была единственно возможной реакцией на отсутствие ценностей. Вот Маяковский — не мог: его сатира не онтологична, она не подвергает сомнению основы бытия, миссию поэта, само понятие литературы. И революция для него — святое. Была попытка увидеть в его революционных одах пародию, шутовство — ну не мог же он всерьез, в самом-то деле, все это славить и ничего не понимать! Более или менее последовательно эта тема развивается в книге маяковеда-самоучки Бронислава Горба «Шут у трона революции», но автор слишком упорно выдает желаемое за действительное. При желании можно увидеть пародию хоть в «Гамлете» (и она там есть, см. «Мышеловку»), но «умение видеть во всем смешную сторону есть вернейший признак мелкой души», читаем у Белинского. Сатира двадцатых в лучших своих образцах не смешна или смешна непреднамеренно, как показала это Анна Герасимова ака Умка в диссертации «Смешное у обэриутов»; осмеянию подвергнуто как раз то, что для Маяковского было свято. Отсюда обэриуты, Вагинов, отсюда же Инбер, чья поэзия при всей сентиментальности была очень жесткой и тем доказывает, что сентиментальность не от слабости, а от силы. Исключением была Шкапская — она и замолчала раньше всех, — но у нее онтология подрывается с другой стороны: мужчины не сумели распорядиться Абсолютом, и он достался женщинам. Шкапская физиологична до неприличия, до истинного гениального бесстыдства, которого мы и у Ахматовой не найдем. Когда рушатся ценности, спасает либо физиология (как у Шкапской, у Шолохова, Бабеля, у Пильняка, Веселого, Замятина отчасти), либо насмешка.
Инбер нащупала интонацию, с которой можно было в двадцатые говорить и о любви, и о материнстве, и о стариках-родителях. Она примкнула к главной, по-моему, литературной группе второй половины двадцатых (не считая тут же разгромленных обэриутов): ее литературной семьей стали конструктивисты.
Кто такие конструктивисты, прямые наследники акмеистов и непосредственные их ученики? Термин придумал Сельвинский. Конструктивизм — не значит пафос голого созидания, сплошной рациональности, поэтики труда и т.д. Это всего лишь конструктивное, позитивное, здравое мышление — превалирование интеллектуального начала над хаотическим, сознания над подсознанием. Конструктивизм — это проза стихами, что часто дает любопытный стык; в нынешней российской литературе правят бал люди, которые считают, что чем случайней, тем вернее, и не особо задумываются не только о связности, но даже об элементарной грамотности. Для них все, что можно пересказать, — по определению проза, балладу они презирают, любят эллипсисы, «опущенные звенья», — но если у Мандельштама эти опущенные звенья были лишь способом ускорить поэтическую речь, сделать ее плотней, то в сегодняшнем литературном мейнстриме это способ затуманить смысл, выдать невнятицу за осмысленное высказывание. В общем, чем непонятней, тем лучше. У рассказа в стихах свои минусы, свои риски — шанс соскользнуть в девальвацию поэтического слова, в лирический репортаж действительно есть; но в лучших образцах прозаическое содержание и поэтические приемы высекают замечательную искру. Так происходит у Сельвинского в «Улялаевщине», у Луговского в «Большевиках пустыни и весны», у Инбер в балладах двадцатых годов. Она не конструктивист в «сельвинском» и «луговском» смысле — но азарт, радость новизны, насмешка над личным и поэтизация коллективного усилия — это ее с ними, конечно, роднит; и не зря она, как истинный конструктивист, в это время много пишет о стройках, о поездках, о великих советских проектах.
Сегодня все это многократно осмеяно, но в тогдашних очерках Инбер, в ее стихах, в репортажах для «Огонька» и «Прожектора» (она много работала для журналов, надо было кормить дочь-подростка, которую она, как и Цветаева свою Алю, родила в 1912 году) действительно есть азарт строительства, свежесть новизны и ощущение перспективы. Очеркистом она оказалась превосходным — именно потому, что все это, электростанции, радиостанции, обводнение пустыни и пр., — было ей действительно внове. Опыт был совершенно другой — и потому остранение, которое открыл Шкловский, у нее получалось без усилий: все это было для нее очень странно, а новизну она, как все женщины, любила.
Парадокс тут кажущийся: как это могло быть, чтобы Лариса Рейснер, чьим первым мужчиной был Гумилев, а первым поэтическим увлечением — Ахматова, стала женщиной-комиссаром? Но именно так и могло: ведь женщин Серебряного века вдохновляло то, чего еще не было. Как у Гиппиус: «Мне нужно то, чего не бывает, никогда не бывает»... Революция — это и есть желанная им новизна; только многих мужчин раздавил или напугал демон, которого вызвали ученики чародея, а женщины оказались бесстрашней. Буревестник кричит «Пусть сильнее грянет буря!» — а при виде бури, как Горький, говорит, что это все не то, что не такую бурю он призывал, и даже бесстрашный Блок говорит: мол, не эти дни мы звали, а грядущие века. Зато женщинам, которым вечно хочется небывалого, все это как раз очень нравится — «И так близко подходит чудесное к развалившимся грязным домам, никому, никому неизвестное, но от века желанное нам». Им вечно желанно предельное, огромное, невозможное — они его и получают. Как писал мерзкий, но умный Василий Васильич Розанов, что можно сделать с Настасьей Филипповной, чем удовлетворить ее? — только убить.
И потому двадцатые стали временем расцвета молодой женской поэзии: мужчина не умеет так кощунствовать, так решительно рвать с прошлым, не умеет встречать настоящее и будущее с любопытством, а не с ужасом. Любопытство не зря называют женской чертой.
И они — Инбер, Адалис, Баркова, Радлова, позже Берггольц — сумели найти новый язык там, где замолчали старшие, там, где бессильны были мужчины. И появились два новых типа: женщина-комиссар (это ведь не только Рейснер, их много было, причем у анархистов тоже) — и женщина-очеркист, она же репортер, шофер, даже летчица. Прелестная, маленькая, деловитая, бесстрашная, циничная, остроумная.
Вот этот стиль создала Инбер.
Она вообще в стиле понимала — не зря в родной Одессе читала лекции про парижскую моду, не зря с мужем четыре года жила в Европе, эту самую моду изучая; но кожанка и блокнот шли ей больше, чем парижские туалеты. Женщины этой породы писали очерки с великолепной иронией и с неподдельным восхищением: для них какой-нибудь кишлак был в это время интереснее Парижа. Новизна — вот главное! Рассказы Инбер этой поры — «О моей дочери», «О моем отце», «Мура, Тосик и ответственный коммунист», повесть «Место под солнцем», ее стихи, привозимые из поездок, — лучшее, что она сделала в литературе. Ей очень нравилась советская жизнь. Некоторые пишут сейчас, что она приспосабливалась, чувствуя сомнительность происхождения, — да ничего подобного, она была абсолютно честна. И она спокойно продолжала писать хорошие стихи. Правда, в поэме «Путевой дневник» появилась новая статуарность, торжественность, она с обычным своим версификаторским талантом освоила октаву, — а в конце провозглашался тост «Как за венец всего, Иосиф Виссарионович, за вас!» — но пластика, радость, азарт оставались при ней. Конечно, трагизм тридцатых в ее стихах никак не отразился, — но и казенщина тридцатых в них полновесно не вошла; перестала она только писать свою грустную и веселую прозу, ушла, как Шкапская, в очерк.
Истинный расцвет ее таланта, однако, пришелся... страшно писать — на блокаду, потому что какой же это расцвет? Но ничего не поделаешь, она, как и Берггольц, лучшие свои вещи со времен бурных двадцатых написала в страшные сороковые. Может быть, потому, что во время войны люди опять стали равны себе. И государство перестало их давить, понадеявшись на личную инициативу, — людям разрешили спасать страну. Не до того было, появились у начальства другие заботы, кроме как непрерывно прессовать подданных. А главное — в экзистенциальной ситуации, на пределе возможностей, к Инбер вернулись лучшие ее черты. Насмешливость. Трезвость. Мужество. Самодисциплина.
В блокадном Ленинграде Инбер написала «Пулковский меридиан» — большую дневниковую поэму в пятистопных ямбических шестистишиях. Она отказалась покинуть Ленинград — не столько потому, что таков уж был ее личный героизм, а потому, что в Ленинграде должен был остаться ее муж, знаменитый врач Илья Страшун, автор фундаментального исторического исследования «Русский врач на войне». Он был в блокадном Ленинграде директором Первого мединститута и уехать никуда не мог. Инбер оставалась с ним все это время. Ее блокадный дневник «Почти три года» — лучшая ее проза, лаконичная, жесткая, без тени рефлексии (напротив, Лидия Гинзбург в «Записках блокадного человека» рефлексией как раз спасается — но Инбер, конечно, человек не столь глубокий: она не мыслит, а фиксирует).
«Пулковский меридиан» — хорошая вещь. В нем есть патетические казенные отступления, нарочитые сталинистские вставки — но большая часть этих недооктав, сделанных по конструктивистскому принципу (столкновение высокой поэтической формы и самой грубой, самой жестокой прозы), свидетельствует о долгожданном обретении нового языка.
На мне перчатки, валенки, две шубы
(Одна в ногах). На голове платок;
Я из него устроила щиток,
Укрыла подбородок, нос и губы.
Зарылась в одеяло, как в сугроб.
Тепло, отлично. Только стынет лоб.
Лежу и думаю. О чем? О хлебе.
О корочке, обсыпанной мукой.
Вся комната полна им. Даже мебель
Он вытеснил. Он близкий и такой
Далекий, точно край обетованный.
И самый лучший — это пеклеванный.
А тут еще какой-то испоганил
Всю прорубь керосиновым ведром.
И все, стуча от холода зубами,
Владельца поминают недобром:
Чтоб дом его сгорел, чтоб он ослеп,
Чтоб потерял он карточки на хлеб.
В системе фильтров есть такое сито —
Прозрачная стальная кисея,
Мельчайшее из всех. Вот так и я
Стараюсь удержать песчинки быта,
Чтобы в текучей памяти людской
Они осели, как песок морской.
Бывало, Муза днем, в мороз седой,
Противовесом черной силе вражьей,
Орудовкой, в берете со звездой,
Стояла у Канавки у Лебяжьей
И мановением варежки пунцовой
Порядок утверждала образцовый.
Это высокий класс. И пусть нет здесь той непосредственности, того пламени, что у Берггольц (кощунственны любые сравнения), но интонация гордости, достоинства, силы — есть безусловно; и есть строфы не хуже ахматовских.
Почему у Инбер получилась эта вещь? Потому что для нее, выросшей в одном из самых литературных домов Одессы, естественно было литературой заслоняться от всего, видеть в ней панацею; потому что самодисциплина для нее органична, а не насильственна; потому что она на опыте двадцатых годов знает — те, кто сосредоточился на еде, деградируют и умирают, а те, у кого есть дело, живут вопреки всему. «Пулковский меридиан» — манифест борющегося духа. Это поэзия, которая реально и каждодневно помогала выживать, не сходя с ума от голода и ужаса, и действие ее так же благотворно и спасительно сегодня, семьдесят лет спустя.
Инбер была в числе тех, кто, по выражению Ахматовой, «не выдержал второго тура». Она вынесла тридцатые, пережила сороковые, но когда ее мужа, героически проработавшего в Ленинграде всю блокаду, выбросили из института во времена борьбы с космополитизмом, — что-то в ней сломалось навсегда.
Она стала писать чудовищно плохие советские стихи. Она после публикации пастернаковских «Стихов из романа» в «Знамени» ругала эти стихи и публично недоумевала, зачем их печатать. Она набросилась на первые публикации Леонида Мартынова — дескать, неблагонадежен, — и Леонид Мартынов ответил ей стихотворением, где сравнил со старым деревом: «Но чего бы это ради жарче керосина воспылала в мокрой пади старая осина? Я ей повода не подал. Зря зашелестела. Никому ведь я не продал ни души, ни тела. Огненной листвы круженье, ветра свист зловещий... Я смотрю без раздраженья на такие вещи ». Она вообще стала дуть на воду, нападая даже на тех, кто вообще ни сном, ни духом не умышлял против советской власти. Ее стали числить в самых бездарных, в самых идейных. Повесть «Как я была маленькая», при всем ее очаровании, жиже и бледней прелестных ранних рассказов. Теперь она была преданной без энтузиазма, осторожной без надобности. Оттепель ее не коснулась. В ней не было ничего от прежней маленькой Веры, любимицы конструктивистов, лучшей журналистки «Огонька», непреклонной и бесстрашной блокадницы. В отличие от Берггольц, сохранившей верность себе до конца, — пусть и ценой безоглядного алкогольного саморазрушения — Инбер ничем не напоминала себя прежнюю. Проза прекратилась. Иногда появлялась публицистика. Последние стихи хуже даже позднего Тихонова. Она пережила мужа и дочь, маленький внук погиб еще в блокаду, так что умерла она в совершенном одиночестве, в 82 года, хотя и в обстановке полного государственного признания. Последние ее заметки, дневники, письма хранят след глубочайшей скорби и страшного, детского непонимания — за что все так получилось, почему?
Советская власть, в общем, прошла сходный путь, хотя виновата она гораздо больше, чем Инбер.
Когда почитаешь ранние инберовские стихи, ту же «Подушку», или «Колыбельную», или строки о внуке в «Меридиане» — и сравнишь это со стихами из последней книги 1971 года, поневоле подумаешь еще об одном убийстве, хотя ни в какие мартирологи советской литературы она не занесена. Она была, в общем, эгоистична и холодновата временами, и кокетлива не в меру, но поэт была настоящий и человек неплохой, была из тех людей, кто мог бы написать «Нефть» Бабеля, — то есть по праву считалась голосом молодой и многообещающей страны, в которой было место и подвигу, и сантименту, и любви, и работе. Может быть, всему этому не хватало сострадания, той истинной человечности, что была, например, у Платонова. Но Инбер и не претендовала на платоновский масштаб. Она была маленькая, хотя и несгибаемая. И сострадание было ей знакомо, и людей она чувствовала и жалела, судя по дневнику и «Меридиану». Видимо, приговор советской России был подписан в конце сороковых — после этого никакая оттепель не могла ничего исправить: поздний Сталин добил то, чего не добила война.
Стихи Инбер вряд ли сегодня кого-то заразят энтузиазмом или соблазнят свежестью великих планов. Сегодня они могут заставить только плакать.
Не так мало. Плакать тоже иногда надо.
Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений. Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь. И как не слушать? Maman говорит с кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Одни звуки эти так много говорят моему сердцу! Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг она сделалась вся маленькая, маленькая — лицо ее не больше пуговки; но оно мне все так же ясно видно: вижу, как она взглянула на меня и как улыбнулась. Мне нравится видеть ее такой крошечной. Я прищуриваю глаза еще больше, и она делается не больше тех мальчиков, которые бывают в зрачках; но я пошевелился — и очарование разрушилось; я суживаю глаза, поворачиваюсь, всячески стараюсь возобновить его, но напрасно. Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло. — Ты опять заснешь, Николенька, — говорит мне maman, — ты бы лучше шел на верх. — Я не хочу спать, мамаша, — ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к губам. Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной: maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос: — Вставай, моя душечка: пора идти спать. Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку. — Вставай же, мой ангел. Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать: — Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю! Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени. — Так ты меня очень любишь? — Она молчит с минуту, потом говорит: — Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька? Она еще нежнее целует меня. — Полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! — вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих глаз — слезы любви и восторга. После этого, как, бывало, придешь на верх и станешь перед иконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь, говоря: «Спаси, Господи, папеньку и маменьку». Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство. После молитвы завернешься, бывало, в одеяльце; на душе легко, светло и отрадно; одни мечты гонят другие, — но о чем они? Они неуловимы, но исполнены чистой любовью и надеждами на светлое счастие. Вспомнишь, бывало, о Карле Иваныче и его горькой участи — единственном человеке, которого я знал несчастливым, — и так жалко станет, так полюбишь его, что слезы потекут из глаз, и думаешь: «Дай Бог ему счастия, дай мне возможность помочь ему, облегчить его горе; я всем готов для него пожертвовать». Потом любимую фарфоровую игрушку — зайчика или собачку — уткнешь в угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо, тепло и уютно ей там лежать. Еще помолишься о том, чтобы дал Бог счастия всем, чтобы все были довольны и чтобы завтра была хорошая погода для гулянья, повернешься на другой бок, мысли и мечты перепутаются, смешаются, и уснешь тихо, спокойно, еще с мокрым от слез лицом. Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве? Какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели — невинная веселость и беспредельная потребность любви — были единственными побуждениями в жизни? Где те горячие молитвы? где лучший дар — те чистые слезы умиления? Прилетал ангел-утешитель, с улыбкой утирал слезы эти и навевал сладкие грезы неиспорченному детскому воображению. Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в моем сердце, что навеки отошли от меня слезы и восторги эти? Неужели остались одни воспоминания?- + II - - I держ . т держ . т Отражая движение мысли, значки в первом случае показывают: глагол не на -ить (- ), исключение (+ ), 2-го спряжения (II ). Вторая запись расшифровывается так: не на -ить (- ), не исключение (- ), 1-го спряжения (I ). Если итогом первого рассуждения станет выбор буквы и , то результатом второго – буквы е . На каком этапе произошёл «сбой», к какому неверному выводу он привёл и, как следствие, стал причиной ошибочного написания? Поиск ответов на эти и подобные вопросы приучит ребят с бóльшим вниманием относиться к правильности собственных действий. Необходимо убедить четвероклассников ещё и в том, что к ошибке может привести незнание букв на месте суффиксов в неопределённой форме глагола. Поможет в этом задание: «Прочитай рассуждение мальчика и объясни, из-за чего возникли ошибки: Полученные при изучении раздела «Учимся писать личные окончания глаголов» знания нужно включить в систему приобретённых ранее. Сделать это позволит дополнение памятки характеристики глагола. (Теперь анализ предполагает указание спряжения глагола и его роли в предложении.) По ходу тренировки в определении морфологических характеристик глагола уместно обсудить вопрос, озвученный мальчиком-иностранцем: «Разве можно определять спряжение у глаголов прошедшего времени? Мы же не узнаём у них спряжение, чтобы написать окончание » . Получив утвердительный ответ на первый вопрос и необходимые разъяснения по второму замечанию мальчика, ребята переходят заданию (450), которое содержит «ловушку», помогающую выйти на более высокий уровень обобщения. Примерный вариант организации работы: - Даны глаголы: жить, шуметь, звенеть . Попробуйте предположить, какого спряжения первый глагол. (Возможно, 2-го. Ведь он оканчивается на -ить .) - А какого спряжения шуметь и звенеть ? (Наверное, 1-го, потому что оканчиваются не на -ить .) - Давайте проверим, правильно ли вы рассуждали. Для этого образуйте форму 2-го лица единственного числа, 2-го и 3-го лица множественного числа. - Что получилось? (Первый глагол оказался 1-го спряжения: живёшь, живёте, живут , а остальные – 2-го: шумишь, шумите, шумят; звенишь, звените, звенят. ) - Как определяли спряжение? (По ударным личным окончаниям.) - Подтвердились ваши предположения? (Нет.) А почему? (Потому что приняли во внимание только неопределённую форму.) - Что будете помнить, чтобы впредь не допускать таких ошибок? (По начальной форме, не поставив сначала глагол в личную форму, его спряжение определить нельзя.) - В каком случае поможет неопределённая форма? (Если личное окончание глагола безударное.) Проверить глубину знаний и степень сформированности способов действий, необходимых для постановки и решения орфографических задач в окончаниях разных частей речи, поможет материал тренировочных уроков. Они преследуют и ещё одну, не менее важную, цель: «встраивают» завершающее звено в систему уже имеющихся у четвероклассников представлений о том, как действовать, чтобы правильно писать окончания имён существительных, прилагательных, а теперь ещё и глаголов. 1. Почему умение писать безударные личные окончания глаголов, как и падежные окончания склоняемых частей речи, является комплексным? 2. К каким нежелательным последствиям может привести обращение к форме 3-го лица множественного числа как средству определения спряжения? 3. Какие методические решения и конкретные приёмы работы, рекомендованные в учебнике «К тайнам нашего языка», считаете полезным взять на вооружение? Литература
- Арсирий А.Т., Дмитриева Г.М. Материалы по занимательной грамматике русского языка. – ч.1 – Учпедгиз, М., 1963. – с. 142 Иванова В.А., Потиха З.А., Розенталь Д.Э. Занимательно о русском языке. – Л.: Просвещение, 1990. – с. 168 Русский язык в начальных классах: Теория и практика обучения. //Под ред. М.С. Соловейчик. – М.: 1993 и послед. С. 159 Русский язык: Учебник для учащихся 4 класса общеобразовательных учреждений: В 2 ч. – Ч. 1 / С.В. Иванов и др. – М.: Вентана-Граф, 2005 Русский язык. Учеб. для 4 кл. нач. шк. В 2 ч. Ч. 1 / А.В. Полякова. – М.: Просвещение, 2003 Рябцева С.Л. Диалог за партой. – М.: Просвещение, 1989 Соловейчик М.С., Кузьменко Н.С. К тайнам нашего языка: Методические рекомендации к учебнику и тетрадям задачникам по русскому языку для 3 класса четырехлетней начальной школы. Пособие для учителя. –3-е изд., дораб. – Смоленск: Ассоциация XXΙ век, 2005. Соловейчик М.С., Кузьменко Н.С. К тайнам нашего языка: 3 класс: Учебник русского языка для четырехлетней начальной школы. В 2 ч. Ч. 1. – 3-е изд., дораб. – Смоленск: Ассоциация XXΙ век, 2005. Соловейчик М.С., Кузьменко Н.С. К тайнам нашего языка: 4 класс: Учебник русского языка для четырехлетней начальной школы. В 2 ч. Ч.2 – 3-е изд., дораб. – Смоленск: Ассоциация XXΙ век, 2005. Соловейчик М.С., Кузьменко Н.С. К тайнам нашего языка: 4 класс: Тетрадь-задачник 2 к учебнику русского языка для четырехлетней начальной школы. – Смоленск: Ассоциация XXΙ век, 2005. Соловейчик М.С., Кузьменко Н.С., Кубасова О.В., Курлыгина О.Е. Русский язык в начальных классах. Сборник методических задач. – М.: «Академия», 2000 и послед. Фонин Д.С. Внимание: глагол! – Нач. школа. –– 1996, №3. – С. 25 – 28
ЛЕКЦИЯ 8
Формирование орфографического самоконтроля
как комплексного орфографического умения
П л а н- Понятие самоконтроль
. Обучение детей осознанному контролю за правильностью письма на разных его этапах. Исправление специально допущенных ошибок как необходимое орфографическое упражнение, условия успешности его применения.
Постоянный возврат к мысли, что ошибки и описки мешают понимать написанное, сформирует более ответственное отношение детей к письменной речи. А это позволяет надеяться, что стремление к грамотному письму станет осознанным, а самоконтроль – целенаправленным и мотивированным. Ученик, желающий, чтобы его поняли, будет так проверять свои записи, чтобы они были свободны и от ошибок и от описок. Хотя в учебнике «К тайнам нашего языка» не предусмотрено обязательное заучивание сведений о корректорах и не предполагается обучение детей жёсткому разграничению описок и ошибок, недооценивать значение этой информации и соответствующих умений нельзя. И вот почему. При формировании самоконтроля операции по обнаружению описок и ошибок разводятся: ведь их появление спровоцировано разными причинами. Это отражено в специальных пунктах памяток, которые направляют действия учеников в различных ситуациях письма. Напомним, что в учебнике «К тайнам нашего языка» есть несколько памяток, которые сопровождают школьников с 1-го по 4-й класс. Имеется в виду, прежде всего, памятка 4 «Как писать без ошибок? », которая трансформируется, дополняется по мере овладения детьми орфографией, грамматикой и т.д. Но одно остаётся неизменным: выполняемая памяткой функция – быть руководством к орфографическому действию. Важных моментов в этой памятке два. Первый связан с разрешением оставить на месте найденной орфограммы «окошко»; оно – сигнал нерешённой (но осознанной!) задачи и осуществлённого – по ходу письма – самоконтроля. (Ведь перед тем как «окошко» появилось, ученику было необходимо пошагово отследить собственные действия: оценить каждый звук в слове; решить, можно ли ему «доверять»; определить, по какому правилу действовать; наконец, установить границы собственных знаний о способах решения задачи и возможностей применить их.) Второй ключевой момент памятки – пункт Проверь (поработай корректором) , который ориентирует детей на осуществление итогового самоконтроля. На какие же операции, согласно памятке, распадается действие проверки написанного?
- читай по слогам – нет ли описок;
снова находи все орфограммы;
где можешь, объясняй выбор букв и решай, нет ли ошибок;
есть – исправляй; сомневаешься – над буквой ставь
?
.
- читай по слогам и слушай себя – все ли звуки правильно обозначены;
отмечай опасные места.
- подчеркнуть букву, место в слове или всё слово, где допущено нарушение; подчеркнуть слово, в нём выделить морфему с ошибкой; подчеркнуть слово, в котором есть ошибка, а на полях условным знаком указать морфему, содержащую неверное написание; привести на полях верную запись слова написать на полях правильную букву, на полях поставить знак ошибки, а рядом – указание на морфему или часть речи. отметить только строку, где надо искать ошибку;
- указать номер страницы, на которой сформулировано правило, дана рекомендация.
- Найди ошибку (если она не показана). Определи, в какой части слова допущена ошибка; если эта часть не выделена, обозначь её. Выпиши слово с «окошком» на месте той буквы, которая выбрана неверно. Реши, какое правило надо применить. Выполни нужные действия и вставь букву. Вернись к тексту, где была ошибка, и исправь её .
Как видим, в этих записях нарушены нормы графики, в частности, правила обозначения мягкости согласных. Для исправления предложены отдельные слова, их количество не превышает нормы (8 – 12 слов). Заметим: задание сформулировано так, что внимание первоклассников сначала фокусируется на правильных написаниях, и только потом направляется на поиск ошибок. Кроме того, предусматривается материальная фиксация результатов проверки: над правильно написанными словами ставится +, ошибки же исправляются показанным способом. А чтобы в орфографической памяти отложились неискажённые образы каждого слова, ученикам предлагается записать их правильно , действуя по памятке 2 «Как записывать свои мысли и слова?», последний пункт которой как раз и предусматривает осуществление проверки написанного. Ошибка – явление многофункциональное. Она интересна нам как индикатор неверных действий ученика на той или иной ступени решения орфографической задачи. Поэтому наравне с умением контролировать результат (запись слова) нужно формировать умение отслеживать процесс его достижения, другими словами, – осуществлять пооперационный контроль. И тогда можно рассчитывать, что выработанная способность осознанно проверять написанное обеспечит возможность не только находить и исправлять уже допущенные ошибки, но и предупреждать их появление. Как, наверное, понятно из всего сказанного, лекция, посвящённая формированию у младших школьников орфографического самоконтроля, не случайно представляется последней – она, как и само умение осуществлять самоконтроль (в процессе письма и после его завершения), носит обобщающий характер. Перефразируя один из тезисов учебника «К тайнам нашего языка», можно сказать: полноценное содержательное обучение орфографии – полноценный орфографический самоконтроль. Проверьте, как Вы усвоили материал. 1. Просмотрите все проработанные лекции и раскройте смысл тезиса: полноценное сознательное обучение орфографии . 2. Вспомните Серёжу Царапкина, задумавшегося над тем, как писать наречие невмоготу. Определите, он осуществляет проверку результата или процесса его достижения? 3. Докажите, что приём письма с «окошками» (см. лекцию 2) – это способ приучения детей к самоконтролю, осуществляемому по ходу письма. 4. Объясните, в чём обучающий смысл названных в лекции способов исправления и показа ошибок в тетрадях учеников. Проиллюстрируйте, как может быть обеспечен дифференцированный подход к учащимся. 5. Какую информацию о причинах ошибок, а также в целом об уровне орфографической подготовки школьников может получить учитель, если при записи текста они отмечали: а) точками все орфограммы; б) вопросительными знаками – сомнительные? 6. Вернитесь к заданию 227 из «Справочного пособия» О.В. Узоровой, Е.А. Нефёдовой. С учётом условий, обеспечивающих положительное влияние «отрицательного материала» на становление орфографического умения, оцените методическую грамотность подачи материала в этом задании. Литература 1. Алешковский Юз. Чёрно-бурая лиса. – М.: Детская литература, 1967 2. Блюз С.М. Работа над ошибками. Учебник М.С. Соловейчик, Н.С. Кузьменко «К тайнам нашего языка». – Нач. шк. – 2004. – № 8 – С. 40 – 45 3. Борисенко И.В. Обучение младших школьников правописанию на коммуникативной основе. – Нач. шк. – 1998. – № 3. – С. 40 – 41 4. Корешкова Т.В. Приём какографии: возможности и условия применения. – Нач. шк. – 2000. – № 6. – С. 38 – 43 5. Корешкова Т.В. Использование неверных написаний при обучении самопроверке. – Нач. шк. – 2003. – № 6. – С. 82– 86 6. Соловейчик М.С., Кузьменко Н.С. К тайнам нашего языка: 1 класс: Учебник-тетрадь по русскому языку для четырёхлетней начальной школы. - 3-е изд., дораб. – Смоленск: Ассоциация XXΙ век, 2005 7. Соловейчик М.С., Кузьменко Н.С. К тайнам нашего языка: Методические рекомендации к учебнику-тетради по русскому языку для 1 класса четырёхлетней начальной школы. Пособие для учителя. – 3-е изд., дораб. – Смоленск: Ассоциация XXΙ век, 2004.8. Соловейчик М.С., Кузьменко Н.С. К тайнам нашего языка: Методические рекомендации к учебнику и тетрадям-задачникам по русскому языку для 2 класса четырёхлетней начальной школы. Пособие для учителя. – 3-е изд., дораб. – Смоленск: Ассоциация XXΙ век, 2004.9. Талызина Н.Ф. Формирование познавательной деятельности младших школьников. – М.: Просвещение, 1988 10. Узорова О.В., Нефёдова Е.А. Справочное пособие по русскому языку: 3 кл. (1 – 4). – М.: АСТ: Астрель, 2005 11. Целикова М.Л. Какографические написания на уроке русского языка. – Нач. шк. – 2003. – № 6. – С. 86 – 88
1 Рамбу́рс – в международной торговле – оплата купленного товара через посредство банка
2 Сборник нормативных документов. Русский язык. / Сост. Э.Д. Днепров, А.Г. Аркадьев.– М.: Дрофа, 2004, с.12.
3 И в дальнейшем имеются в виду существительные 1, 2, 3-го склонения, поэтому тип склонения не указан