Что больше всего удивляет, когда смотришь на уцелевшие ансамбли русских средневековых монастырей? Наверное, контраст архитектурных пропорций. Монастырь прочно уходит своими корнями в землю, а его дух, зримо воплощенный в архитектуре башен, храмов и колокольни, возносится в Небо. Монастырь соединяет собой два Отечества каждого человека: земное и Небесное.

Красота наших обителей напоминает о давно утраченной гармонии. Мир средневекового русского монастыря был уничтожен еще в XVIII веке последовательно проведенными реформами. Указы Петра I запрещали постригать в монахи всех, кроме инвалидов и престарелых. Нарушивших этот запрет насильно расстригали и отправляли в солдаты. Монастыри обезлюдели, была прервана живая традиция духовной преемственности разных поколений. Указ о штатах 1764 года императрицы Екатерины II разделил все обители на три категории (штата), согласно которым они получали государственное жалованье. Монастырские же земли были конфискованы. Часть монастырей вывели за штат, они должны были изыскивать средства к существованию сами, не имея земли. Остальные обители (больше половины от прежнего числа) ликвидировали вовсе. Историкам еще предстоит оценить духовно-нравственные последствия этих реформ. Тогда Россия потеряла одну из своих опор, и, наверное, важнейшую, ибо монастыри всегда были, по выражению святителя Филарета (Дроздова), столпом Православной веры. XX век довершил «реформы» поруганием святыни. До наших дней, да и то кое-где, сохранились только стены былых обителей. Но какая жизнь протекала несколько веков назад внутри этих стен, что составляло душу и содержание этого видимого образа, мы почти не знаем.

Арсений Великий, поистине великий подвижник египетской пустыни, говорил, что душу человека сохраняет безмолвие. Настоящий монах как зеницу ока всегда хранил свой внутренний мир от постороннего любопытства и ненужного общения. Монастыри так же свято берегли свою тайну. Христианский закон странноприимства заставлял обители открывать свои врата для голодного и страждущего мира. Но это было вынужденной уступкой, жертвой во имя любви к ближнему. Общение с миром, как правило, нарушало безмолвие, привносило суету и искушения в монастырскую жизнь. Поэтому монастырь, откликаясь на прошения и мольбы мира, все-таки всегда старался сохранить спасительную дистанцию. Странноприимницы и больницы устраивали обычно за монастырскими стенами, женщины и вовсе не допускались во многие обители. Старцы учили молодых монахов никогда не выносить сор из избы - не обсуждать с мирскими людьми монастырские дела и неустройства.

Намеренная отгороженность монастыря от мира делает его тайной за семью печатями, тем более если речь идет о средневековой обители, отстоящей от нас во времени на пять-шесть веков. Но существуют узкие щелевидные окна в стене между миром и монастырем. Это жития святых. Они позволяют нам не только рассмотреть повседневную жизнь обители, но и пропускают через толщу времен тот яркий духовный свет, который излучали первые «начальники» русских монастырей.

Жития - сложный источник. Перед любым исследователем, который принимается за их изучение, неизбежно встает вопрос достоверности сообщаемых агиографом сведений. Долгие годы в исторической литературе господствовало довольно скептическое отношение к житиям. Тон задал историк В. О. Ключевский, который был замечательным знатоком русской истории и агиографии. Но в данном случае его высокий авторитет в научном мире сыграл злую шутку. По сути, он вынес отрицательный приговор древнерусским житиям как историческому источнику. Исследователи в один голос заговорили, что почти все жития повторяют друг друга, ибо написаны в рамках жесткого канона, наполнены вымыслом, несуразностями и историческими ошибками.

И. Яхонтов, пересказывая потрясающие в своей реальности подробности из житий северных русских подвижников, тем не менее также вынес им отрицательный вердикт. Невысоко оценивал жития и Н. И. Серебрянский, автор замечательного исследования по истории псковского монашества. Однако самые вдохновенные страницы своего сочинения он написал на основе Жития святого Евфросина Псковского, а через несколько лет после выхода работы в свет издал и само Житие.

Но большинство житийных текстов до сих пор остаются неизданными. Некоторые из них, известные в единственном списке во времена В. О. Ключевского или неутомимого собирателя древнерусской житийной литературы Е. Е. Барсова, ныне утрачены, хотя, возможно, их когда-нибудь найдут на полках хранилищ. К счастью, современная наука осознала многолетнее заблуждение своих предшественников. Сейчас жития святых вновь стали интересны для исследователей. Следствием чего и стала эта книга - результат многолетней работы автора по изучению русской агиографии.

Для исследования повседневной жизни русских монахов мы намеренно выбирали простые «безыскусные» жития северных подвижников. И вот почему. Жития, составленные известными агиографами, написаны великолепным языком и прекрасно композиционно выстроены. Но они имеют один существенный недостаток для историка повседневности. Их авторы, как правило, хорошо знали житийную традицию и щедро украшали свои произведения сравнениями, а то и прямыми вставками из творений своих предшественников. Поэтому реальность порой бывает трудно отличить в них от прямого следования агиографическому канону. Жития, написанные скромными монастырскими писателями, наоборот, не так захватывают красотой слога и глубиной рассуждений о смысле бытия. Их авторы одинаково буднично описывают и чудо, и простые реалии повседневной жизни, иной раз даже переступая границы дозволенного каноном. Их горизонт не простирается дальше стен их родной обители. Но это как раз то, что нам нужно.

Помимо драгоценных исторических свидетельств в житиях есть все, что мы так ценим в произведениях больших мастеров. Агиографы умели показать переплетение трагического и комического в человеческой жизни, столкновение героического, благородного характера с алчностью и подлостью. В житиях можно найти тонкий юмор и прекрасные пейзажные зарисовки. Но уникальное отличие жития от литературного произведения состоит в том, что любое житие несет на себе печать подлинности, а самая великая литература - это всегда вымысел.

Перечитывая жития, не перестаешь удивляться, как можно было не замечать восхитительной красоты, искренности, а главное - исторической реальности этих текстов. Видимо, стереотипы и дух времени иногда оказываются сильнее, нежели научное знание и интуиция.

В житиях действительно нередко встречаются ошибки и противоречия, но их трудно поставить в вину агиографам. Ведь порой они писали через много лет или столетий после преставления тех, о чьей жизни старались рассказать потомкам. Им приходилось сводить воедино отрывочные рассказы, передававшиеся в монастырях из уст в уста. Но нам дороги и эти, не всегда исчерпывающие повести, ибо «мертвая история пишет, а живая говорит».

Помимо житий для описания повседневной жизни русских монастырей были привлечены разнообразные документы из монастырских архивов: приходно-расходные книги и описи имущества. Бесценным источником являются также монастырские обиходники, в которых описан обиход (то есть обычная жизнь) обители. В келарских обиходниках мы находим подробные указания о трапезе на каждый день года, а в богослужебных обиходниках - порядок богослужения каждой праздничной службы. В своей работе мы использовали обиходники Кирилло-Белозерского, Иосифо-Волоколамского, Троице-Сергиева, Антониево-Сийского, Нило-Сорского монастырей. Картину дополнили монастырские грамоты и акты. Случалось и так, что текст официальной грамоты подтверждался каким-нибудь «чудом» из текста жития. В книге мы еще будем говорить об этих счастливых совпадениях.

Конечно, нельзя объять необъятного. На Руси были тысячи монастырей: больших и малых, великих и затерянных в лесной глуши. Безбрежное море документов встает перед исследователем этой темы. Но выборочный срез отдельных фактов - это тоже достоверный метод исследования, ибо они - составные элементы общей картины. Главные герои нашей книги - монахи общежительных монастырей, ибо именно эти обители, по словам святителя Филарета (Дроздова), составляли и составляют «столп монашества». Мы надеемся, что после этой книги далекий и малознакомый мир русского средневекового монастыря станет ближе и понятнее читателю, как ближе и понятнее он стал автору книги.

Лео Мулен. Повседневная жизнь средневековых монахов Западной Европы (Х-ХV вв.)

Глава VI Белый убор монастырей
Монастырь

Монастырь - это сложная организация, ибо в условиях хозяйственной автономии он должен отвечать всем потребностям достаточного количества людей, как духовным, так и материальным. Прежде всего, это храм и ризница. Затем, на территории монастыря расположены дополнительные строения, предназначенные для повседневной жизни монашества: собственно монастырь или его внутренние галерей как центр монастырской жизни (в этом мы убедимся дальше), зал капитулов, отдельные спальни для монахов, новициев и конверзов, трапезная и кухня, всегда соседствующие друг с другом, теплая комната или зимняя приемная, умывальная комната и парильня, больница, которая в больших аббатствах, вроде Кентерберийского, могла иметь собственную часовню, внутренние галереи, свою кухню и сад; далее, отхожее место рядом со спальней, соединенное с ней узким извилистым коридором по вполне понятным причинам. Кроме всего прочего в монастыре есть прачечная, пекарня, хлев, конюшни, хлебный амбар, продовольственные склады.

На плане приората Крист-Черч в Кентербери видны отдельные апартаменты для архиепископа и приора, административные здания, помещения для гостей. В Побле были предусмотрены дома для престарелых монахов. В других аббатствах имелись больницы, в которых принимали паломников и гостей. И всегда на территории монастыря возле церкви или больницы существовали два кладбища: одно - для монахов, другое - для братьев-мирян. Наконец, в каждом монастыре имелись свои живорыбные садки, свой огород, свои посадки хозяйственных и лечебных трав. Всего в середине XII века в Кентербери жили 150 монахов, это аббатство располагало тремя спальными помещениями, одной больницей площадью 250 квадратных футов; монастырские галереи и трапезная составляли по 130 квадратных футов каждая.

Даже в монашеских орденах, где царила большая строгость, такое количество построек требовало значительных затрат, особых организаторских способностей, усилий, таланта, изобретательности, глубоких познаний в самых различных областях. И монахи вскоре станут обращаться к специалистам: архитекторам, каменщикам, стекольщикам, ювелирам, каменотесам. Аббат Гуго Клюнийский в 1009 году постановил, что мастерские различных ремесленных цехов будут занимать площадь 125 футов в длину и 23 фута в ширину. Существовала канализация. В сухой каменистой почве (как у картезианцев Дижона) прокладывали подземные трубы для стока хозяйственных вод, для водопровода в монашеских кельях и рядом с кухней, а также для "осушения подвала, влажного из-за многочисленных подземных источников" (1396).

Река, на берегу которой строился монастырь, тоже служила нуждам братии: крутила мельничные жернова, снабжала водой кухню, канализационную систему, уносила отбросы из богадельни, отхожих мест, кухни и больницы. И все это было таким основательным, продуманным и разумным, что зарождавшаяся в начале XIX века промышленность не нашла ничего лучшего, как разместить свои фабрики в бывших монастырских стенах. Так, в Бельгии, в Генте, текстильная фабрика заняла старое помещение картезианцев; в Дронгене - премонстрантов, а в бывшем цистерцианском аббатстве Валь-Сен-Ламбер француз Лельевр открыл производство хрусталя.

Внутренние монастырские галереи

Изначально французское понятие "cloitre" (от латинского "claustrum") означало "ограда", "замкнутое пространство" и даже "тюрьма". Похоже, что св. Пахомий, заложивший в Египте первый монастырь (IV век), в целях безопасности следовал образцу военного здания. Затем такое сооружение получило духовную санкцию в качестве "огражденного рая" или "рая за оградой", места прохлады, зелени, тишины и покоя, тени и света, вознесенного над мирской суетой места созерцания и молитвы.

Главное здание монастыря (claustrum) - сердце обители, геометрический центр монашеской цитадели и средоточие общежительного бытия. Монастырские постройки - спальни, трапезная - все это внешние, можно сказать, подсобные помещения братии, как и кухня, пекарня, прачечная и пр. Большинство монастырей имеют в плане четырехугольную форму, но встречаются и треугольные, и в виде трапеции (как в Тороне), многоугольные (в Вестминстере) или даже в виде круга (Маргам). Форма имеет символическое значение: например, треугольный монастырь возводили в честь Святой Троицы. На самом деле это часто зависело от характера местности. Но какими бы ни были их формы, монастыри первоначально представляли собой ряд галерей, крытых гонтом (Бек, Сен-Трон в Цвифальтене), черепицей или впоследствии шифером (Клюни, Субьяко, Кентербери и др.).

В повседневной жизни внутренние монастырские галереи служили местом основной деятельности в течение дня: здесь распределялись обязанности, выполнялись некоторые работы, здесь проходила процессия монахов, направлявшихся из церкви в зал капитулов, здесь шествовали процессии в большие праздники; здесь же совершались омовения перед принятием пищи (в каждом монастыре была умывальная комната, где мыли руки перед трапезой); здесь читали, молились, размышляли... По галереям каждый шествовал вдоль стен. Никто не занимал середину прохода. Ходили в молчании: посетители монастыря стеснялись звука своих шагов. Из библиотеки выходит монах: самое большее - краткий кивок и вопрос шепотом: "Вам что-нибудь нужно?" В точное время прозвонят angelus* [Молитва к Пресвятой Деве у католиков (Прим. ред.)]. Каждый остановится на миг, чтобы сотворить молитву. "Все тут - порядок и красота... Великолепие, покой, благодать". Как ничтожны здесь всякие слова.

Монастырская ограда

Ограда - это не только физическое препятствие, ограничивающее свободу монаха, ибо он не может выйти за ее пределы без разрешения аббата; это также замкнутое пространство, укрепляющее чувство общности; а главное, совокупность церковных правил, относящихся к этому пространству и к ограде, которая хранит его.

Вполне понятно, что ни одной женщине не позволялось проходить на территорию монастыря. Заманчиво, особенно в нашу эпоху, бросить беглый взгляд на причины, которые веками делали монастырь недоступным для женщин: их плотское вожделение, любопытство, свойственное женскому легкомыслию, безрассудное стремление к удовольствиям, пагубные желания, через которые действует зло. Можно вспомнить Соломона, Давида, Самсона, Лота, самого Адама, сотворенного непосредственно руками Бога, которым не удалось избежать обольщений и лукавства со стороны женщин. Уместно спросить, почему бы не вспомнить при этом также и об Олоферне* [военачальник ассирийского царя Навуходоносора, был убит Иудифью, спасшей таким образом свой город от гибели; об этом рассказывается в библейской книге "Иудифь". (Прим. ред.)]...

Зал капитулов

В этом зале собираются все монахи монастыря или весь монастырь (слово "монастырь" в значении "здание" является неологизмом, появившимся, в XVIII веке), чтобы послушать чтение главы ("capitulum") из устава; отсюда и название этого помещения. Здесь монахи обсуждают различные вопросы, принимают важные решения, избирают настоятеля после смерти (или смещения) его предшественника, при случае заслушивают сообщение о той или иной проблеме духовной жизни, сознаются в своих прегрешениях (обвинительный капитул) и... обличают грехи других.

Зал капитулов почти всегда прямоугольной формы, как Парламент Англии в Вестминстере. Известны также круглая и многоугольная формы этого помещения. В Тороне такой зал расположен в восточной галерее монастыря, "ибо капитул собирается по утрам" и ему необходим ранний солнечный свет.

Спальня и постельные принадлежности

Вначале существовала одна общая спальня (дормиторий) и для монахов, и для аббата. В больших аббатствах (Эбербах, Побле, Хейлигенкрейц) это было весьма просторное помещение, например, в Побле - 66 на 12 метров. Каждый, кто служил в армии, согласится, что не будет преувеличением назвать спальню основным местом умерщвления плоти. Трапписты делились со мной, что они годами привыкали к своему общежительному существованию. Разве люди Средневековья, не знавшие одиночества, не страдали оттого, что все время спали друг у друга в ногах? Можно и усомниться. Иначе будет непонятно, почему монахи боролись за то, чтобы отказаться от общих спален. И лишь после XIII века в спальне появятся перегородки и занавески, когда по причине малонаселенности монастырей новиции смогут добиться своего. Начиная же с XIV века деревянные обшивки и панели сделаются постоянной частью интерьеров монастырей. Во всяком случае, в отчетах визитаторов встречаются многочисленные упоминания о том, что монахи хотят отказаться от общей спальни.

Папа Бенедикт XII (1334–1342), угрожая отлучением, приказал разрушить все кельи, построенные цистерцианцами.

В больнице же были только отдельные кельи, и, главное, постели тоже были рассчитаны только на одного человека в отличие от обычной практики Средних веков, когда даже в госпиталях обычно спали по трое или по четверо.

Св. Бенедикт считал, что достаточно циновки, которая служила подстилкой, одеяла, пледа для ног и подушки. Монахи ордена фельянов спали на досках; премонстранты - тоже на досках, но слегка прикрытых соломой; братья-минориты строгого устава спали на голой земле или на досках, циновки же разрешались тем, "кто был менее крепкого склада". Оливетанцы спали на дощатом настиле без одеяла. Наиболее избалованные имели тюфяк (набитый соломой или сеном, иногда сухими листьями), который редко менялся, а также подушку (с соломой, волосом или перьями), шерстяное одеяло, иногда баранью шкуру (как у картезианцев), но никаких простынь, по крайней мере в самом начале.

Визитаторы выказывали недовольство: в таком-то монастыре они обнаружили шерстяные или льняные полотна; в другом - шкуры диких животных; еще в одном - разноцветное постельное белье (что в те времена было свойственно людям низшего сословия). Монахи Фонтевро имели право на саржевые простыни. Кроме того, визитаторы отмечали, что монахи прячут в постельных принадлежностях отдельные предметы. Аббат монастыря был обязан совершать частые "инспекции" (что, впрочем, предусматривалось и Уставом св. Бенедикта: LV, 33–34) и сурово карать виновных.

Монахи спали, не снимая одежды, за исключением скапулира и ножа, чтобы не пораниться во сне, как уточняет св. Бенедикт. Трапписты, даже заболев, никогда не раздевались перед сном, однако могли в таком случае получить "колючий соломенный тюфяк", соломенную же подушку и одеяло.

Уборка помещений

"По субботам следует убираться", - предписывает св. Бенедикт (Устав, XXXV, 13). В аббатстве Бек садовник занимался уборкой трапезной перед третьим часом, а галереи - после повечерия. Секретарь убирался в зале капитулов и церкви. Он мыл алтари сначала водой, а потом вином при помощи иссопа или самшита. Застекленные окна мыл трапезничий - один раз за зиму, он же следил за чистотой полов в самой трапезной. На пол стелили сено или солому. Уже в те времена немало хлопот причиняли голуби. Один епископ X века требовал содержать крышу в приличном состоянии, так как птичий помет мог бы смутить паству и помешать богослужению. Забота о чистоте была столь усердной, что картезианцы Дижона купили 50 локтей полотна "для покрытия алебастровых камней, дабы мухи не засиживали упомянутый алебастр".

Отопление

Люди Средневековья постоянно страдали от холода. Выражение "держать ноги у камина" было синонимом хорошей жизни, но такую жизнь вели не все. Бедняк съеживался у своего очага, в котором тлели несколько хворостинок конопли или ободранная с деревьев кора. Вспомните картинку, набросанную Вийоном для прекрасной Гельмиеры про грядущую старость:

Время сгорает в костре из пеньки,

Время, которое было прекрасным,

Старые рядом сидят дураки,

Плачут, закутавшись в кучки тряпья,

Жмутся на корточках возле огня,

То разгорится костер, то погаснет...

К испытаниям холодом, общим для всех в Средние века, в монастыре добавлялось сильнейшее стремление братии к умерщвлению плоти. Вначале ни одно помещение монастыря не отапливалось (кроме кухни). Мой друг-картезианец писал мне (в декабре 1969 года), что каждую ночь температура опускалась до минус 10–15 градусов. А в апреле 1970 года он сообщил следующее:

"Этой зимой выпало рекордное количество снега. Вместо наших пяти метров (речь идет о Гранд-Шартрез, где климат особенно суровый. - Л. М) у нас было 8,2 м, и даже теперь, когда я пишу это письмо, продолжает идти снег... Первый этаж братского корпуса в течение многих месяцев погружен во тьму; мы вынуждены выходить из окон второго этажа и копать проходы, чтобы спуститься вниз и чтобы дать путь дневному свету на нижний этаж".

Это происходило в XX веке. В келье картезианца имелась печка с дровами, и зимой, как пишет мой уважаемый корреспондент, эта печка "мурлыкала и напевала денно и нощно". Добавлю от себя, что в Шартрез климат настолько суровый, что даже во время моих летних визитов в этот монастырь там слышалось пение печки. "Она не нарушает одиночества, - пишет мне мой друг в другом письме, - но, напротив, углубляет тишину, потому что это пение намного мудрее людских разговоров".

Однако средневековый монах вел иной образ жизни, нежели сегодняшние картезианцы. Большинству монахов прошлых веков были знакомы суровые холода, которые могли парализовать жизнь в монастыре. В церкви порой холод стоял такой, что невозможно было начинать богослужение. В этом случае ризничий готовил металлический шар из двух половинок - "огненный шар", в котором находилось либо "горящее дерево", либо уголь, и этот шар служил грелкой. Папа Александр III (1159–1181), сжалившись, разрешил бенедиктинцам аббатства Сен-Жермен-де-Пре, заболевавшим от холода, стоя с непокрытой головой во время канонических часов, носить фетровую скуфейку.

В конце концов, нужно было решить вопрос либо с отдельным помещением, которое бы отапливалось (помимо кухни), либо - с очагами и печками. В аббатстве Флёри на Рождество топили; так поступали почти во всех остальных монастырях за исключением сурового аббатства Бек, сборник обычаев которого никоим образом не упоминает об отоплении. Со временем наступят улучшения и послабления: в Санкт-Галленском монастыре спальня была расположена над теплой комнатой; в других монастырях в такой комнате делали кровопускание или же чистили обувь.

Как обычно, не обходилось без крайностей: в 1291 году строгие визитаторы требовали наказать монахов за то, что те чрезмерно топили в монастыре.

Освещение

Как освещался монастырь? Каменными или металлическими светильниками иногда с многочисленными отверстиями, заправлявшимися маслом, оливковым или маковым (в Центральной Европе); бараньим жиром или пчелиным воском. Существовали также "железные канделябры" для освещения ночью. Вероятно, такие подсвечники предназначались для освещения храма, а зимой - и трапезной, ибо тексты бенедиктинского аббатства Сен-Пьер-де-Без, датирующиеся 1389 годом, уточняют, что "Гранд Приор", как и "Прево", должны каждый вечер укладываться спать при свете светильника. Но это не относилось к остальной братии. Спальня освещалась слабеньким огоньком, в одном тексте он называется "lucubrum", поскольку "он светит во мраке", и объясняется, что это был свет от горящего кусочка пакли, плавающего в воске. В другом тексте, который приводит Монже, говорится о "жаровеньке", похоже, предназначавшейся для растапливания воска, используемого в светильниках. На храм же монастырь не скупился: потребление там воска и масла было огромным, можно даже сказать, неумеренным по сравнению со средствами того времени (но нам затруднительно судить о расходе энергии). Упоминается о центнере свечей, которые распределялись между всеми монахами (в картезианском монастыре) перед праздником Святой Троицы. "Сияющая корона", паникадило в аббатстве Сен-Реми, в Реймсе, имело 6 метров в диаметре и было рассчитано на 96 свечей в память о количестве лет, прожитых св. Ремигием, в честь которого названо аббатство.

Но случалось и так, что было нечем осветить храм, дабы отслужить утреню, такой факт визитаторы ордена Клюни отметили в 1300 году.

Картезианская келья

Размеры монастыря Гранд-Шартрез монументальны: 215 метров в длину и 23 метра в ширину, а по периметру - 476 метров. Здесь 113 окон. Подобный размах объясняется отшельническим обетом монахов этого ордена: каждый монах живет в своей келье, которая на самом деле состоит из нескольких помещений: галереи для прогулок (в расчете и на зимнее время), маленького садика (там по своему усмотрению работает или не работает монах), дровяного сарая, мастерской - "лаборатории" - со столярными принадлежностями. Все это - первый этаж, а на втором - две комнатки, образующие собственно жилище картезианца: меньшая, украшенная статуей Пресвятой Девы, называется "Аве Мария", здесь монах обычно читает молитву "Аве Мария" всякий раз, когда возвращается в свою келью; и вторая комната для молитв, занятий и размышлений. Здесь картезианец ест и спит.

Таким образом, картезианская келья в действительности представляет собой маленький сельский домик. В Гранд-Шартрез монастырские галереи окружают тридцать пять келий, и кельи эти столь же еремитские, сколь и ароматные, благоуханные (воспользуемся игрой слов, которую так любили в Средние века). Возле двери есть маленькое окошечко, оно служит для передачи пищи затворнику. В случае необходимости монах оставляет там записочку и вскоре находит то, о чем он просил. Иногда на стене библиотеки, трапезной или кельи начертан девиз: "О блаженное уединение, о уединенное блаженство", или "Из кельи - на небо", или еще: "О, доброта", - слова самого св. Бруно.

Предметы в келье монаха, сохранившиеся и по сей день, обеспечивают ему максимум одиночества и независимости. Прежде всего, "самое необходимое для разведения огня", - как пишет о картезианцах Монже. Это кузнечные мехи. "Когда картезианцы раздувают огонь, то они не слишком хороши на вид", - по словам Гио де Провена. Дело в том, что в Гранд-Шартрез ветер часто разносил копоть. Еще подставка для дров, железная решетка (огонь был открытым), кочерга, совок, топор, кривой садовый нож, кирка. В других текстах упоминаются также кремень, рубанок (чтобы настрогать стружек) и некий воспламеняющийся материал для растопки, служивший по определению Дю Канжа "возбудителем огня".

"Пустыни" босоногих кармелитов

От монахов-киновитов кармелиты отличались тем, что постоянно чередовали созерцательную жизнь с активной деятельностью: они "работали для спасения душ... если церковь нуждалась в их служении". Кармелиты владели не только домами в городах, но и монастырями с кельями по образцу картезианских, позволявшими им вести почти отшельническую жизнь. Эти кельи назывались "пустынями". Такой весьма суровый образ жизни - молчание, молитва, чтение духовных книг, скудная пища, бодрствование, умерщвление плоти - запрещался "молодым, недавно постриженным монахам, больным, слабоумным, меланхоликам и немощным, а также тем, у кого мало склонности к духовным упражнениям".

Кармелиты могли вести и еще более суровую жизнь, для этой цели в лесах у них имелись "отдельные кельи, удаленные на расстояние трехсот-четырехсот шагов от монастыря, в которых, - как пишет Элио, - монахам разрешалось на некоторое время расставаться друг с другом и жить в полном уединении и строжайшем воздержании". Издали они участвовали в монастырской жизни, отвечая маленьким колокольчиком на колокольный звон в монастыре, чтобы "сообщить, что они тоже ощущают себя вместе со всей братией, в одни с ними часы молятся Богу, размышляют и участвуют во всех других духовных занятиях". Продолжительность подобного уединения обычно составляла три недели за исключением Великого поста, который такие отшельники целиком проводили в пустынной келье. По воскресеньям и праздникам анахореты должны были возвращаться в монастырь, и после вечерни они снова отправлялись в свое уединение.

Первое время монастыри крыли соломой. Позднее, когда Бенедикт Аньянский запретил красную черепицу, кровлю стали настилать из гонта, так сказать, из "черепицы" деревянной. Но слишком велик оставался риск пожара. После сильного пожара 1371 года картезианцы заменили гонт шифером, а затем, после пожара 1509 года, для большей безопасности покрыли крышу свинцовыми и железными листами. Не во всех картезианских монастырях использовался шифер. В Дижоне для крыш применяли сланцевую плитку (для покрытия келий), а также свинец и черепицу. Монже рассказывает, что черепице придавали блеск при помощи окиси свинца или массикота: пройдя через печь, она приобретала блестящий желтый цвет. Добавляя медь, получали зеленый лак, а марганец - коричневый.

Колокола

Трудно представить себе монастырь без колоколов и колокольни. Тем не менее в Фонте-Авеллана суровый Петр Дамианский осуждал "бесполезное звучание колоколов". И все же, в конце концов, он купил колокола "из милосердия к человеческой слабости и к человеку, этому хрупкому существу, которое не может отказаться от ностальгических звуков, баюкавших его в детстве". Данте описывает меланхолию вечерних часов в одном из наиболее прекрасных пассажей в "Чистилище" (VIII, 5–6), говоря, что это тот миг, когда странник, отправившись в путь, живо чувствует любовь ко всему и всем на его родине:

А новый странник на пути своем

Пронзен любовью, дальний звон внимая,

Подобный плачу над умершим днем…

Тем лучше, если люди испытывают именно такие слабости...

Когда колокол звонит впервые, это, должно быть, очень волнующий момент. Каков получится звук колокола? Будет ли он соответствовать ожиданиям мастера, отлившего его, ревностно храня тайны своего мастерства: 78% меди, 17% олова и 5% какого-то другого, секретного металла...

Цистерцианцы запрещали использовать колокола весом более 50 фунтов. Не разрешали они и звонить в два колокола одновременно. Эти запреты, все в том же духе цистерцианского смирения и простоты, касались также строительства каменных башен. В 1218 году один аббат в Пикардии был наказан генеральным капитулом за постройку башни вопреки установленным требованиям. А в 1274 году братья-минориты из монастыря в Валенсьенне отказались идти в другой монастырь, потому что тот слишком богат. В итоге они все же подчинились приказу своих старших братьев, однако не без ропота и при условии, что там снесут колокольню, символ гордыни (ее называли донжоном) и заменят ее новой, менее высокой и поскромнее. Черные бенедиктинцы различали тяжелые колокола, campanae, и более легкие, tintinabula.

В XII веке слово "signum" (сигнал) или "classicum" (глас трубный) в связи со звучанием последнего короткого удара колокола перед мессой означало "колокол" (campana). Minimum signum - это колокольчик, который назывался еще scilla. У аббата такой колокольчик был в трапезной под рукой. Колокол меньшего размера по сравнению с "кампаной" возвещал о начале трапезы. По определенным случаям подавали сигнал с помощью "symbalumi" - гонга, в который били молотком. За несколько дней до Пасхи колокола заменялись трещотками "postis" с "более смиренным" звуком, нежели голос меди. Трещотки, деревянные дощечки, согласно обычаю, восходящему по меньшей мере к X веку, возвещали также о приближении смерти монаха и созывали братию к постели умирающего. Понятно, почему в одном средневековом стихотворении упомянутая деревянная дощечка говорит о себе: "Когда кто-то умирает, то посылают за мной", а также: "Я - плохое предзнаменование, ибо я возвещаю смерть".

В 1182 году в Сито особое постановление запретило цветные витражи в монастырях, в связи с чем предписывалось заменить таковые, где они есть, простыми стеклами. Если этот "декрет" не исполнялся, то приор и келарь были обязаны сидеть каждую пятницу на хлебе и воде до тех пор, пока не сделают требуемого. Известны аббатства, в которых цветные витражи отсутствовали: Обазин и Бонлье во Франции, Хейлигенкройц в Австрии, Валь-Дье в Бельгии, Альтенберг в Германии.

Сначала в монастырях запрещалось иметь также органы, ковры (1196), цветные и раскрашенные пергаменты (1218), картины (1203). Нам трудно представить себе средневековый храм без витражей и органа; однако воля к суровой простоте у некоторых орденов была очень сильной и непреклонной. Но вкус к красивым вещам позднее одержал верх над стремлением к крайней простоте. И в Сито появились колокола, цветные витражи с витыми узорами, арабесками и цветами, чаще всего белыми на красном фоне, позднее с фигурами, и все это вопреки повторяющимся запретам генеральных капитулов. Вкус к украшательству проявился даже у картезианцев. Монже отмечает, что в 1397–1398 годах были закуплены "золотая бумага, рыбьи плавники (для варки клея), тонкие свинцовые белила, тонкий синопль (зеленая краска), массикот, финроз (продукт сублимации золота и ртути), лакмус (сине-фиолетовая краска), тонкий сурик...". Правда, нужно сказать, что это уже Дижон эпохи бургундского великолепия.

Чувство природы

С одной стороны, Средние века не скупились на описания "ужасов" в тех местах, где основывались монастыри, а с другой - восторженно сообщалось о буколическом очаровании монастырской жизни вдали от шума и "заразы больших городов", как в моральном, так и в физическом смысле... Никогда не следует забывать, что Моисей и Давид вели жизнь пастухов, что является мечтой и многих наших современников.

Очевидно, что некоторые места были действительно "ужасны" до того, как их облагородили жизнь и труды монахов. Но не преувеличивалось ли это? Вот, к примеру, текст Гильома де Жюмьежа, описывающий основание Герлуином в 1034 году аббатства Бек. Герлуин покинул ту местность, где обитал ранее, так как "там совершенно отсутствовали необходимые для жизни ресурсы", и поселился в местах, где "все есть для нужд человека", остановив свой выбор на селении Бек, "в котором всего-навсего три дома мельника и еще одна маленькая хижина". Таким образом, люди все-таки жили в этом "скудно обитаемом поселении". Кроме того, оно находилось в одной миле от замка, так что диким назвать его никак нельзя. Однако текст уточняет: "Там водилось много диких зверей, отчасти по причине непроходимой лесной чащобы, а отчасти - из-за прекрасного ручья", он-то как раз и назывался Бек.

"Когда св. Бернар, - пишет Ж. Леклерк, - говорил о "Книге Природы" и обо всем, чему можно научиться "под сенью дерев", то он думал прежде всего не о красоте пейзажа, а о тяготах пахаря, о молитве, о раздумьях, об аскезе, которая помогает в полевых работах".

Итак, аббат Клерво, похоже, не склонен любоваться природой как таковой; когда он говорит о "прохладных долинах", то лишь для того, чтобы противопоставить труд земледельца "городскому пустословию", где друг с другом сражаются "шутовские школы". Он пишет монахам-основателям Фоунтена: "Камни и деревья научат вас большему, нежели любой учитель в школе... Вы думаете, что нельзя добыть меда из скалы, масла - из камня? Но разве горы не источают сладость, а долины не изобилуют молоком и медом, а поля не переполнены зерном?"

Здесь нет ни следа любования природой, но, скорее, чисто утилитарный подход. Впрочем, не все монахи мыслили, как он. Даже те, кто придерживался его суровой строгости, рано или поздно изменят свою точку зрения. Возможно, им пошло на пользу обучение "остерегаться приятности вещей" и не слишком усердствовать в восхвалении брата Солнца и сестры Луны. Все же в сердцах этих чувствительных и замкнутых людей было живо сознание того, что природа заключает в себе красоту. Вот текст XII века, в котором описывается приход первых цистерцианских монахов, посланных св. Бернаром, в местечко Риево в Англии.

"Высокие холмы короной венчают эту местность; они покрыты разнообразной растительностью и приятно обрамляют уединенную долину, которая видится монахам как второй рай, лесная отрада. Водопады устремляются со скалистых вершин вниз, в долину, разветвляясь на множество более мелких ручейков, нежное журчание которых смешивается в легкие звуки чарующей мелодии".

Этот достаточно вольный и манерный стиль откровенно свидетельствует о любовании природой. Автор текста добавляет: "И когда ветви деревьев шумят и поют, а листья падают на землю и шуршат, то счастливый слушатель позволяет увлечь себя легкостью этой гармонии, настолько все вызывает радость, музыкой, каждая нота которой созвучна всем остальным".

Можно ли счесть это чисто литературным, условным созерцанием природы? Бернар Аббевильский, основатель конгрегации Торона цистерцианского толка, а значит, строгих правил, выбрал "очень приятное место, окруженное лесами, где звенели многочисленные ручьи, омывающие большие луга". Даже грозный Петр Дамианский живо чувствовал красоту мира. "В саду, - писал он, - можно вдыхать запахи трав и аромат прекраснейших цветов".

Красота ландшафта

Возможно, стоит задаться вопросом: а были ли монахи чувствительны к красотам природы, и, если да, то в какой степени? Нельзя отказать им в понимании красоты. Об этом свидетельствует и выбор местности для монастыря. Не будем впадать в ошибку прошлого века, когда настаивали на том, что монахи руководствовались только интуицией, а само место стало красивым со временем благодаря упорному труду монахов, их уму и опыту, тонкому пониманию функциональности, неизменно проявлявшемуся в сооружении величественных монастырских построек. Как бы то ни было, такое объяснение правомерно во многих отношениях, и все же оно вызывает, по крайней мере, два замечания.

Во-первых, труд сам по себе не является обязательным творцом красоты, о чем красноречиво свидетельствуют наши индустриальные пейзажи, бетон наших городов и безобразие наших пригородов. Во-вторых, вовсе не каждое место и после вложения в него человеческого труда превращается в достойное обиталище души. И если монахи, выбирая "стройплощадку" для будущего монастыря, действительно стремились поселиться только в "ужасном месте" - в чащобе, на болоте, в лесу, кишащем дикими зверями, - как об этом обычно повествуется в хрониках и житиях святых, то трудно предположить, что каждый раз они находили себе именно такой уголок, который годился для чудесного преображения. Гранд-Шартрез, Карсери над Ассизи, Сен-Мартен-ан-Кани-гу, Побле, Риево, Тороне, Сенанк, Сен-Мишель-о-Пе-риль-де-ла-Мер, Эйнзидельн и сотня других мест - что, все они будто бы выбраны случайно? Из желания остановиться именно на том, что, кажется, невозможно сделать цивилизованным и облагороженным? И каждый раз совершалось чудо? Почему же тогда монахи так часто давали этим местам, где они селились, "дабы умерщвлять плоть", названия, воспевающие радость жизни, если они сами не испытывали этого чувства? Это само по себе можно признать свершившимся чудом.

Монахи-строители

Подобное чудо свершалось всегда, когда под небом Европы в самых различных местах монахи возводили свои постройки, красота, совершенство и духовная устремленность которых до сих пор не перестают поражать нас.

Как объяснить их неизменный успех? И можно ли вообще объяснить его? Я снова перечитал прекрасную книгу Жоржа Дюби, посвященную цистерцианскому искусству, а также великолепный труд Кристофера Брука "Монастыри, 1000–1300", в котором автор рассматривает все средневековые формы искусства монахов. Что можно прибавить к этому? И можно ли сказать лучше? Пожалуй, можно еще вспомнить только проникновенные страницы Режин Перну* о проблемах художественного творчества в ту же эпоху

В связи с этим следовало бы задуматься прежде всего о первостепенном значении требований веры, живой веры, или, как сегодня сказали бы мы, о безраздельном принятии идеологии, причем вдали от мира, вдали от людей, как в случае со св. Бернаром. Жорж Дюби первым признал это: "Цистерцианский храм есть выражение мечты о нравственном совершенстве". Скажем также, что "идеологическая мотивация каждого ордена с ее глубокими "лингвистическими" различиями и особенностями во времени и пространстве сливается с архитектурными формами (пространственными, структурными, орнаментальными), диктуя им свои законы и мировоззрение.

Здесь доминирует духовная творческая инфраструктура. Именно она решает, проектирует, сосредоточивает необходимые ресурсы для строительства зданий, столь многочисленных, что невозможно изобразить их все на карте Европы. Но если век ожидает воплощенного слова, если цивилизация вся пронизана верой, то первотолчком к действию служит фактор духовный.

Св. Бернар ничего не написал о том, что свидетельствовало бы о его интересе к произведениям искусства, и сам он ничего не построил. Но, тем не менее именно он - отец цистерцианского искусства, "покровитель этой обширной стройки" (350 зданий за несколько десятилетий), которая охватит всю Европу (Ж. Дюби). Вера, обличение мира сего или, точнее, истинная его оценка, высокие моральные требования - вот побудительные причины деяний св. Бернара. И дело будет обстоять так же, когда типичное для монахов бегство от мира примет форму отказа (явно спорного) от общественной жизни, светской иерархии, денег, безопасности, благополучия, - отказа, характерного для нищенствующих орденов. Даже будто бы непосредственно отвечая на духовные запросы "буржуазного" общества своего времени, нищенствующие монахи не смогли бы ничего сделать, не откликнувшись на призыв великих боговдохновленных личностей своего века.

Одним только богатством аббатств нельзя объяснить тот факт, что они смогли выстроить все эти "Грады Божий", подтверждающие их жизнеспособность (то же самое касается и строительства соборов общинами малых городов). И уж тем более не объяснить, как монахи сумели столь быстро создать широкую сеть "дочерних монастырей" (в частности, цистерцианский орден). Чтобы достичь подобных успехов, нужно иметь нечто большее, нежели деньги. Для этого нужно обладать душой, способной к самопожертвованию. "Средневековое искусство - это изобретательность" (Р. Перну). Тщетно пытались найти в нем более или менее ловкое стремление подражать римскому или восточному прошлому. Средневековье не собиралось слепо копировать быт древних, разве только мимолетно. Нет, эпоха Средних веков выражала в искусстве то, что она ощущала в самой глубине своей души, и так появлялись шедевры искусства.

Это искусство (к счастью) также обусловливалось практической необходимостью. План строительства какого-нибудь аббатства никогда не был плодом воображения архитектора. Аббатство крупное или малое, по существу, включало в себя определенный набор зданий: монастырские галереи, храм, трапезную, дормиторий и прочие, устройство которых должно было отвечать требованиям общежительной жизни особого типа - велениям духовности и особенностям богослужения. На первый взгляд в этом заключалось препятствие на пути к поискам нового. В итоге желание сделать нечто новое, необычное просто отсутствовало (по крайней мере, сознательно). Идеалом считалось придерживаться уже испытанного плана, строить в духе уважения к урокам прошлого. В какой-то мере можно признать, что зодчие Сито и еще больше Гранмона вдохновлялись тем же духом, который присутствует в строительстве кварталов некоторых больших городов: рациональность, модульные строительные материалы, органичность, четкость. Но результаты несравнимы.

Дело в том, что кроме этой основы, диктовавшей монахам свои законы, был еще и "язык", который проявлялся в уставе, указах, сборниках обычаев, письменных предписаниях духовной жизни. Этот "язык" вписывался в функциональное и преображал его. Осмелимся даже сказать, что "на протяжении всей эпохи Средневековья... искусство не отрывалось от своих истоков... оно выражало Святое... Горнее в этом вторичном языке, которым является Искусство во всех его проявлениях" (Р. Перну). Только одно это присутствие может объяснить невыразимую красоту, какую источают даже самые скромные монастырские строения: кухня в Алькобаса в Португалии или в Фонтевро, трапезная в Фоссанова, теплая комната в Сенанке или Сильвакане, умывальная комната в Маульбронне, больница в Мач-Уэнлок в Англии, зал капитулов в Эвербахе в Германии или в Лакоке в Англии. Я оставляю в стороне такие сооружения, как храмы, крипты (подземные церкви), монастырские галереи, где естественно во всем своем великолепии проявляется вера, творящая такую красоту. Это она заставляет нас испытывать горечь при взгляде на трагические развалины Клюни, Риево или Вилле-ла-Виль. Именно отсутствие веры столь неумолимо обнаруживается в большинстве современных построек, даже если они церковные. На протяжении столетий монахи возводили храмы во Славу Божию и строили жилища для людей, до конца преданных Ему, благодаря чему в изобилии творилась красота. С тем или иным успехом земная религиозность проникала во все, и не только в архитектуру.

Как бы ни стремились строить по сходным, если не сказать идентичным, планам и нормам, все равно различия были неизбежны. Разумеется, они связаны с разнообразием духовной жизни, склонностей и видения мира (например, различия между цистерцианцами и францисканцами, или цистерцианцами и доминиканцами, или даже различия в рамках одного и того же ордена, такого, как бенедиктинский, где были ветви оливетинцев, камальдолийцев и валломброзанцев).

Эти различия обусловлены историей, частным опытом, разнообразием строительных материалов, местности и климата, влиянием внешней среды, неуловимым, но явным развитием чувственного восприятия, а также самой личностью мастера, который, однако, остерегался проявлять оригинальность. Три родственных аббатства Тороне, Сильвакан и Сенак - все цистерцианского ордена и все одного и того же времени (1136, 1147 и 1148) и построены в одной местности, а два из них произошли непосредственно от Сито. Тем не менее они обладают такими индивидуальными особенностями, что их невозможно спутать одно с другим. То же самое касается и многих других "Рождеств" и "Распятий", авторы которых, по словам Раймона Радиге, проявляя свою индивидуальность, "изо всех сил стремились... быть похожими на других, никогда не достигая этой цели".

Монастырское искусство (которое не полностью совпадает с религиозным искусством в понимании светских людей или мирян) - это читаемое искусство. Или, лучше сказать, оно - книга и чтение, доступное зрелище, моральный и церковный урок, символ и образец. Ни храм, ни монастырь не являются эзотерическими творениями. Монастырь совершенно наглядно демонстрирует, каким именно потребностям он отвечает, что он есть для всех, приходящих в него, чего он ожидает от них на протяжении одного дня и многих лет.

Эти "монады", каковыми являются монастыри, говорят с сердцем и разумом. Как бы они ни были удалены от мира, как бы они ни охранялись иногда "щитом дикой природы" (Ж. Дюби), окружавшей их, все равно они никогда не были закрытыми, недоступными для непосвященных, предназначенными для одной только элиты, немыми для мира из желания говорить только на своем собственном языке. Аббатства и часовни, храмы и монастыри говорят людям о Боге, какими бы ничтожными и презренными ни были эти люди.

Эти здания, похожие и различные, меняясь по воле веков и тем не менее отвечая все тем же глубинным потребностям, смиренные реликвии, руины, развалины или великолепные и живые свидетельства прошлого, говорят о непреодолимом стремлении монашества жить в соответствии со своим предназначением, видением мира и по своей вере вопреки варварским временам и нравам, несправедливым упрекам со стороны любых ренессансов и классицизмов.

Пышность или строгость?

Отметим, что все это не зависит от стиля церкви или монастыря или утилитарного назначения - будь то кухня или спальня, основательный романский стиль Сен-Бенуа-Сюр-Луар, или пламенеющая готика Кентерберийского кафедрального собора-приората, или же стиль Клюни, где в каждой детали выражена хвала Славе Божией, "преобразуя, - как говорил Сутерий, аббат Сен-Дени (1122), - видимое в невидимое"; а в многочисленных драгоценных камнях рак святых мощей, паникадил и подсвечников таится побуждение к "раздумью над разнообразием добродетели", к "удалению от мира при помощи благолепия дома Божьего", по словам Элио. Или цистерцианская архитектура, явившаяся реакцией на роскошь утонченности бенедиктинцев, она человечна и гармонична уже одним только расположением объемов, их размерами и совершенством конструкций.

Любуйтесь не ценной доскою портала,

Но красотою работы немалой -

эту надпись велел сделать Сутерий на двери в свою базилику. Действительно, подобное произведение "не блистает, полнясь тщеславием, эта красота светит только для того, чтобы позволить слепой, греховной, погибающей душе человека достичь подлинного великолепия, истинного света", ибо XII век понимал Красоту как чистоту и свет, а произведение искусства - как плод избавления от тьмы, победы человека над мраком.

В мире, разоренном и опустошенном набегами варваров, пышность и великолепие имели общественное значение и влияние, поскольку они вселяли в людей определенное чувство уверенности в жизни, при условии, что эта жизнь основывается на всепоглощающей вере в Бога. Только потом, когда города, порожденные чисто экономическим видением общественной жизни, утвердятся как центры объединения людей и источники могущества, великолепие и богатство монастырей (особенно клюнийских и цистерцианских), пышность и блеск зданий, в частности храмов, будут подвергнуты осуждению. Очень часто - со стороны других монахов. Кроме того, XII-XIII века изобиловали религиозными движениями; вспомним катаров, вальденсов, католических бедняков, гумилиатов, богардов, гильомитов и многих других предшественников нищенствующих орденов с их идеалами подвижнической бедности. С тех пор бенедиктинская роскошь стала восприниматься как скандальная привилегия.

Во всяком случае, достоверно одно: искусство и пышное, и строгое признавалось всеми как один из прямых путей, ведущих к Богу. Но словом "искусство" называлось множество различных проявлений творчества, менявшихся в различных обществах и в разные века в соответствии с тем духом, который вдохновлял ту или иную группу людей или отдельного мастера. Как выразить торжество веры? Архитектурным великолепием? Взлетом колонн? Чудесными витражами? Или же бедностью, строгостью, неподвижностью линий? Клюни или Сито? Об этом можно спорить до бесконечности. Как и о строгом, очень строгом и строжайшем соблюдении устава.

Я понимаю, что цистерцианцев, картезианцев, премонстрантов, валломброзанцев или гранмонтанцев вдохновляла крайняя строгость в архитектуре (и я охотно разделяю их вкусы, потому что, как мне кажется, именно это лично я больше всего люблю в XII веке). Но повод ли это для неприятия готических соборов, этих "проповедей в камне", этой "эстетики света" (А. Димье)? В таком смысле тамплиеры разумно практиковали "простоту в целях экономии и основательность во вкусе", прибегая в различных провинциях то к романскому стилю, то к готике, то к местным стилям - шарантскому, шампанскому, босскому и пр. Как и они, мы в этом плане - экуменисты...

В общем и целом мне представляется, что св. Бернар с его аскетическим порывом не принимал во внимание ни человеческую слабость, ни разнообразие темпераментов. Но, в конце концов, где же здесь зло, если для некоторых верных, как для "женщины... бедной и старой... темной", которая была матерью Франсуа Вийона, единственный способ чувствовать себя озаренной светом веры (сегодня мы бы сказали - "культуры") состоял в том, чтобы воочию лицезреть какую-нибудь богато украшенную раку, великолепный подсвечник, статуи, эту "Библию для неграмотных", "нарисованный рай с арфами и лютнями"?

Св. Бернар считал "навозом" все то, что очаровывает зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, то есть все плотские удовольствия (в этом он близок Савонароле). Но было ли разумным это осуждение "уродливых красот и красивых уродств", со всей силой обрушенное на Муассак? Тем более что "строительная горячка" в итоге захватила и самих цистерцианцев, которые, "изменив древней чести ордена", принялись возводить каменные колокольни и столь большие и великолепные монастыри, что аббаты брали в долг, дабы довести строительство до конца.

Вот чего стоит насилие над человеческой природой...

Обет бедности

Обет целомудрия

Обет послушания

Средневековые монахини решили отказаться от мирской жизни и материальных ценностей, а всю свою жизнь работать под строгой рутиной и дисциплиной жизни средневекового монастыря. Рассмотрим особенности повседневной жизни монахинь в Средние века.

Жизнь средневековой монахини была посвящена поклонению, чтению и работе в монастыре. В дополнение к их посещению церкви, монахини в течение нескольких часов в день уединенно молились и медитировали. Женщины обычно плохо были образованы в средние века, хотя некоторые монахини учились читать и писать. Монастырь являлся единственным источником образования для женщин в средние века. Жизнь средневековой монахини была заполнена следующими работами и обязанностями:

Стирка и приготовление пищи в монастыре.
Формирование запасов овощей и зерна.
Производство вина, пива и меда.
Оказание медицинской помощи для населения.
Обеспечение образования для новичков.
Прядение, ткачество и вышивка.
Освещение рукописей.

Не все монахини выполняли трудные физические работы. Женщины, которые пришли из богатых семей выполняли легкую работу и не тратили время на такие задачи, как спиннинг и вышивку.

Повседневная жизнь средневековой монахини - работа в монастыре.
Повседневная жизнь средневековой монахини включала наличие профессии.
Названия и описания многих из этих позиций изложены ниже:

Игуменья - глава аббатства, которая была избрана на всю жизнь.
Раздающий милостыню - работник социального обеспечения, раздающая милостыню бедным и больным.
Келарь - келарь была монахиня, которая руководила общими делами монастыря.
Infirmarian - монахиня отвечает за лазарет.
Ризничий - монахиня, ответственная за сохранность книг, облачения и сосуды, и за содержание зданий монастыря.
Настоятельница - старшая в монастыре, которые не имеют статуса аббатства.
Повседневная жизнь монахини в средние века - распорядок дня.
Повседневной жизни средневековой монахини в средние века была регламентирована по времени распорядка дня. День был разделен на 8 временных периодов.Каждый временной период содержал молитвы, псалмы, гимны, призванные помочь монахиням обеспечивать спасение для себя. Каждый день был разделен на эти восемь священных периодов, начиная и заканчивая богослужения в монастыре или церкви монастыря.

Заутреня - утренняя молитва,

В шесть - вторая заутреня.

Терция - через три часа.

В полдень - служба шестого часа.

Ноны читаются в три пополудни,

Через девять часов после восхода солнца.

Вечерня - вечерняя молитва.

Когда кончается день,

Произносится Повечерня,

И тогда в постель.

Часослов был так же неукоснителен и сложен, как расписание космических запусков. Ведь были не только дневные молитвы для семи различных канонических часов, особые молитвы читались на Пришествие и Рождество, в канун Святой недели и после нее, накануне и после Вознесения. А сколько еще больших праздников: и Троицын день, и Тело Христово, и Святое Сердце, и Царь Христос, не говоря уже о Псалтыре Четырех недель - точно как космические запуски. Отклонишься на миллисекунду и промахнешься. Священник задумывался, не является ли такое сравнение богохульством, но слышал свой голос, шепчущий молитву в непотревоженную тишину.

Любая работа прекращалась во время ежедневной молитвы. Монахини должны были остановить то, что они делали, и посещать службы. Пища монахов в целом представляла собой хлеб и мясо. Кровати представляли собой поддоны, набитые соломой.

Мы говорили выше, что люди Средневековья не замечали перемен и изображали героев Античности или святых времен раннего христианства одетыми в одежды или доспехи своих современников; древние Афины или Иерусалим выглядят на изображениях как средневековые города. Жизнь в Средние века двигалась медленно, и изменения не задерживали внимания.
Нам, живущим в период бурного технического творчества, трудно представить себе, сколь мало менялось в этой сфере в Средние века, да и самая суть перемен была иной, нежели ныне. Сегодня изделия, изготовляемые промышленностью, меняются вместе со способами их изготовления, с технологией. Не так было в Средние века. Тяжелые, с толстыми стенами романские соборы не похожи на соборы готические, представляющие собой «каменное кружево», но строились они теми же способами, практически вручную, без изменений в строительной технике.
Весьма значительными были перемены в вооружении. От раннего Средневековья до XI в. основным видом доспеха была кожаная рубаха с нашитыми на нее металлическими пластинами, сначала короткая, а с VIII-IX вв., с развитием кавалерии, - длинная. Голову воина прикрывал конический шлем со стрелкой-переносьем. С XII в. распространяется кольчужный доспех - рубаха с капюшоном, чулки; шлем становится сплошным цилиндрическим с прорезью для глаз. Уже позднее описываемого здесь времени, в XIV в. появляется шлем с забралом, а на исходе Средневековья, в XV в. - сплошной рыцарский доспех. Но эти важные изменения в оборонительном оружии

происходили без перемен в технологии его изготовления - все это ковалось вручную.
Средневековье знало технические новшества, существенно, даже круто менявшие жизнь людей. В IX-X вв. впервые появился хомут и благодаря этому стало возможным запрягать в плуг лошадей, вместо быков, как это было раньше.
Одно из важнейших нововведений - появившееся с Востока в VIII в. стремя. Без этого приспособления конный воин не мог прочно держаться в седле, и кавалерия, в основном, представляла собой отряды конных лучников, не сталкивавшихся с противником в схватке на мечах или копьях. Применение стремени сделало возможным развитие тяжеловооруженной кавалерии - будущего рыцарства.
Не только стремя, но и многие другие нововведения западноевропейского Средневековья либо были заимствованы с Востока, либо унаследованы от римлян. Мы уже говорили о том, что в V-VI вв. известная еще римлянам водяная мельница распространяется по всей Европе. До XIV в. эти мельницы были нижнебойными, т.е. приводящимися в действие падающей водой на речных порогах или специальных запрудах. Ветряная мельница появилась в XII (или даже в XI) в., придя, видимо, из Ирана.

Не только технические новшества вызывали перемены в жизни людей, но и наоборот, изменение условий существования людей влекли за собой новшества. Водяные механизмы в XII-XIII вв. стали использоваться не только для.помола зерна, но и как устройства, приводящие в движение молоты для-дробления руды или ковки и т.п. А это произошло в связи с развитием городского ремесла. Мы говорили выше о готических соборах, об огромных окнах в них. И вот стекло, давно известное в Европе, начинает делаться цветным, сначала, с XII в. - красным и синим, в XIII в. оно уже многослойное, с прожилками, любых цветов и оттенков.
С развитием городов развивается и знание, увеличивается, как мы помним, число грамотных людей. Но книги дороги, причем дорог и материал для книг - пергамент, тонко выделанная телячья кожа. Лишь в XI в. появляется относительно дешевая бумага, завезенная с Востока, а с XIII в. она распространяется по всей Европе.
Открытия же, не находившие применения, не то, чтобы забываются, но не получают широкой известности. В XII в. в Европе, видимо из Китая через арабов, появился компас. Сначала это была магнитная игла, плававшая на кусочке дерева в чаше с водой, по окружности этой чаши были нанесены стороны света. К началу XIV в. компас приобрел современную форму. Однако до выхода европейцев в открытый океан в XV в. компас широкого распространения не получил.

Развитие техники в Средние века было довольно медленным, и этому несколько причин. Во-первых, средневековые ремесленники не стремились к активному увеличению выпуска своей продукции. Производить слишком много считалось дурным, такой мастер сбивал цену на продукцию и снижал заработки своих собратьев по цеху. Во-вторых, в обществе, ориентированном на традицию, на прошлое, на то, что было всегда, новое встречалось с недоверием, внушало страх, казалось чем-то дьявольским. В конце XIII в. во Франции появилось сочинение о магнитной игле, где сказано: «Ни один капитан не должен приобретать этого инструмента, если он не хочет подвергнуться подозрению в колдовстве». И из-за боязни остаться без заработка, и из-за страха перед адскими силами изобретательство не считалось достойной деятельностью. Первооткрыватели не пользовались уважением и мы о них практически ничего не знаем. Один проповедник в самом начале XIV в. рассказывал о новом изобретении, которое он весьма хвалил, - из этого мы можем сделать вывод о том, что к этому времени отношение к нововведениям стало меняться. Это изобретение - очки, ставшие нужными как раз в это время, ввиду роста грамотности (кстати сказать, это были очки от старческой дальнозоркости, очки от близорукости появились в середине XV в.). Так вот, этот проповедник много говорил о пользе очков и даже поведал своим слушателям о том, что лично знал лет за пятнадцать до этого того человека, который изобрел очки, - но имени этого человека он так и не назвал.
Выше мы говорили о том, что техника строительства практически не менялась на протяжении всего Средневековья. Что же касается жилья, то здесь перемены были лишь частичными. Замки, дворцы, городские дома весьма изменились за время Среневековья, но деревенское жилище не менялось с глубокой древности до XX в. Разнообразие видов жилища было весьма велико. В странах богатых лесом дома строили из дерева, в горных районах - из камня, кое-где они были глинобитными. В большинстве стран Европы камень был дорог и шел лишь на замки, соборы, дворцы; там, где камня недоставало, эти здания возводились из кирпича. Городские дома часто были деревянными и лишь оштукатуренными, потому в тесных средневековых городах столь частыми и столь опустошительными оказывались пожары.
Но все виды жилища, от королевского дворца до сельской хижины, имели одну общую черту - внутреннюю планировку. Мы привыкли ^ тому, что в наших жилищах бывает несколько комнат - отдельно столовая, отдельно спальня, отдельно (не всегда, но желательно) детская комната. Дети, родители, бабушки и дедушки если и не всегда, но довольно часто спят в разных комнатах. Не так было в Средние века. В деревенских домах нередко до XX в. была только одна комната: там спали, ели, даже готовили пищу. И подобное было характерно не только для деревень. В англосаксонской эпической поэме «Беовульф», созданной, видимо, в VIII в., описывается королевский дворец. Это, как и полагается в эпических сказаниях, огромное здание с золотой крышей и стенами из самоцветов. Но обширная зала этого дворца есть, в сущности, единственное помещение: там пируют король и его дружина и там же они спят. В XI-XIII вв. в

городах в домах зажиточных горожан, у богатых крестьян, иногда в замках спальня отделяется от столовой-кухни, но эта новая комната примыкает к общей и зачастую не отделяется от нее даже дверью. В монастырях спальни обособлены от трапезной, но кроме помещения аббата все спальни общие. Во дворцах, замках и монастырях стали строить отдельные кухни. Там же было большее или меньшее число комнат, кроме основной, однако это были чуланы, кладовые и т.п., не пригодные для жилья. Даже дворцы, в которых было по многу спален и других комнат, планировались не так, как ныне. Эти комнаты и залы представляли собой анфиладу, т.е. вереницу смежных помещений, и чтобы перейти из одной части дворца в другую надо было идти через все жилые комнаты. В своем жилище человек Средневековья не мог уединиться, он все время находился на глазах других, живших с ним в том же доме, да и не испытывал присущей нашему времени потребности в уединении.
Мебель О том, что уединение было неведомо людям Средневековья, сви
детельствует и история мебели. Кровати той эпохи делались очень широкими, на них могли спать по нескольку человек, и гости ложились в одну постель с хозяевами - это считалось проявлением гостеприимства. Впрочем, кровати - широкие, покрытые перинами, под балдахином, нужным для того, чтобы насекомые, которых хватало в домах того времени, не падали с потолка на спящих, - были распространены лишь в замках, дворцах, богатых домах, да и там ими пользо-

вались не все, но, как правило, хозяева. Крестьяне, слуги, младшие члены семьи спали на лавках и сундуках. Сохранившиеся до сего дня красивые резные кресла применялись как парадные сидения для государей, епископов, глав семей в замках и богатых домах. Длинные, украшенные резьбой скамьи со спинками и подлокотниками использовались в церквах (в католических храмах во время богослужения сидят). Обычно сидели на табуретах или лавках. Во время трапезы скамьи ставили вокруг стола, который представлял собой доски, положенные на козлы. Потом стол убирали и на ночь ложились на эти же скамьи. Не было в домах Средневековья привычных нам шкафов, буфетов и т.п. Одежда, посуда, другая утварь хранилась в больших сундуках, на которых тоже можно было сидеть и лежать. Шкафы с выдвижными ящиками появились в Италии в XII в., но в странах к северу от Альп нашли применение позднее, в Англии - только в XV в.
В богатых домах широко использовали ковры, иногда с вытканными на них орнаментальными или сюжетными картинами. Эти ковры не стелили на пол, а вешали на стены, чтобы защититься от исходивших от них холода и сырости. Пол в комнатах на нижних этажах был чаще всего земляной, на него клали соломенные подстилки, в дни приема гостей - охапки цветов и пахучих трав. Весьма редко - это было признаком крайней роскоши - пол покрывался небольшими разноцветными каменными плитками, с XIV в. - керамическими. В любом случае от пола тянуло холодом.
Вообще, в Средние века в помещении было весьма холодно. До XII в. единственным источником тепла был находившийся в общей комнате, она же - столовая-кухня, большой очаг, размещенный в центре и служивший для приготовления пищи. С XII в. в замках и городских домах появились камины, дававшие, впрочем, немного тепла: у камина можно согреться, но с его помощью трудно отопить комнату. Только к началу XIV в. стали появляться заимствованные с севера и востока, из Венгрии и славянских земель, печи. Потому в холодное время спали чаще всего одетыми. В жилищах того времени было не только холодно, но и темно. Окна были маленькими. В Южной Европе окно представляло собой проем со ставнем. На севере, где холоднее, окна затягивали промасленным тряпьем или вставляли кусочки слюды, ибо стекло было дорогим. Там же, где оконное стекло применялось - во дворцах, богатых домах - оно было мутное, непрозрачное. Больших листов оконного стекла не умели тогда делать, потому оконные рамы представляли собой частые переплеты. Окна обычно не открывались, а вынимались на лето.
Свет в помещение проникал через окна, либо исходил от очага или камина, куда для большей яркости пламени подбрасывали солому. Те, кто побогаче, пользовались глиняными, реже металлическими или стеклянными лампами - плошками, в которых в масле плавал фитиль. Пользовались также свечами, делавшимися, чаще всего,

из сала. Только очень богатые люди или церковь могли позволить себе восковые свечи. Все эти виды освещения давали много чада и мало света, поэтому, когда мы читаем у средневековых авторов о том, как некий зал «был освещен так, что от света было больно глазам», то надо помнить, что перед нами явное преувеличение.
В представлениях потомков, одним из самых важных действий в Средние века были пиры. Это и так, и не так. С одной стороны, в обществе со слаборазвитой экономикой, с явно недостаточными торговыми связями, плохими путями сообщения значительная часть продуктов не могла перемещаться по стране, а потому потреблялась на месте. Поэтому ели много. С другой стороны, неурожаи, голод - постоянные спутники Средневековья. Поэтому ели мало. Противоречие разрешается, если понять, что обильно питались нечасто и не все. Обычной была двухразовая трапеза - утром и вечером. Повседневной пищей большинства населения был хлеб, каши, вареные овощи, зерновые и овощные похлебки, приправленные травами, с луком и чесноком. На юге Европы в еду добавляли оливковое масло, на севере - говяжий или свиной жир, сливочное масло было известно, но употреблялось весьма редко. Мяса в народе ели мало, говядина была совсем редкой, свинина употреблялась чаще, а в горных районах - баранина. Почти везде, но далеко не каждый день, ели кур, уток, гусей, употребляли довольно много рыбы, потому что 166 дней в году приходилось на посты, когда есть мясо было запрещено. Из сладостей был известен только мед, сахар появился с Востока в XIII в., но был чрезвычайно дорог и считался не только редчайшим лакомством, но и лекарством.
В средневековой Европе много пили, на юге - вино, на севере - до XII в. брагу, позднее, после того, как открыли применение растения хмель - пиво. Следует отметить, что обильное употребление алкоголя объяснялось не только приверженностью к пьянству, но и необходимостью: обычная вода, которую не кипятили, ибо о болезнетворных микробах не было известно, вызывала желудочные заболевания. Спирт стал известен ок. 1000 г., но применялся только в медицине.
Постоянное недоедание компенсировалось сверхобильным угощением на праздниках, причем характер еды практически не менялся, готовили то же самое, что и каждый день (может быть, только давали больше мяса), но в больших количествах.
Не было принципиальных различий в еде бедных и богатых, если не считать, конечно, количества съедаемого. В замках ели больше мяса, притом не только домашней скотины, но и дичи, так как охота была любимым занятием и исключительной привилегией благородных, вместо кур и гусей на стол подавались лебеди или даже пошлины. Хлеб был пшеничный, из тонкой муки, вина - выдержанные и дорогие. Еда была пресной, мясо иногда, из-за долгого хранения, - с

душком, потому столь популярными являлись пряности, очень желанные и очень дорогие.
Количество и набор посуды были иными, нежели ныне. Супы и похлебки ели в крестьянской семье из общей миски, в замках ставили одну миску на двоих, и сидевшие рядом кавалер и дама ели из одной и даже пили вдвоем из общего кубка. Бокалов вообще было меньше, чем сотрапезников, и их передавали из рук в руки. Мясо клали на плоские хлебцы, выполнявшие роль тарелок, и эти «тарелки», пропитанные мясным соком и соусами, после трапезы отдавали нищим или собакам. Ели мясо руками, крупные куски отрезали ножом; вилки были известны только в Италии, да и там ими пользовались исключительно дамы, когда ели сочные фрукты.
Застольные манеры Средневековья показались бы нам странными, но они проистекали из особенностей тогдашних трапез. Руки мыли перед едой и, конечно, после еды, ибо пальцы оказывались сильно перепачканными; для мытья сотрапезников обносили чашами с водой прямо за столом. На пирах аристократии сигнал к началу трапезы назывался «трубить воду». Поскольку мясо ставилось на стол в больших блюдах, и каждый сам накладывал себе на тарелку-хлебец, то правила хорошего тона требовали, чтобы гости не хватали его помногу, не отталкивали соседей по столу. Передавать кубок другому надо было повернув иным краем, дабы тот пил из него так,

чтобы не коснуться следов жирных губ предшественника. Кости не следовало бросать на стол, а руки можно было вытереть о край скатерти - носовых платков и салфеток тогда еще не существовало, - а не об одежду.
До XII-XJII вв. одежда была удивительно однообразной. Слабо различались по виду и покрою одеяния знати и простолюдинов, даже, в определенной мере, мужские и женские, исключая, разумеется качество тканей и наличие украшений. И мужчины, и жещины носили длинные, до колен, рубахи (такая рубаха называлась камиза), короткие штаны - брэ. Поверх камизы надевалась другая рубаха из более плотной ткани, спускавшаяся несколько ниже пояса - блио. В XII- XIII вв. распространяются длинные чулки - шоссы. У мужчин рукава блио были длиннее и шире, чем у женщин. Верхней одеждой являлся плащ - простой кусок ткани, надевавшийся мужчинами через плечо, женщинами накидывавшийся на плечи, или пенула - плащ с капюшоном. На ногах и мужчины, и женщины носили остроконечные полусапожки, любопытно, что они не разделялись на левые и правые.

В XII в. намечаются перемены в одежде. Только с этого времени вообще появляются первые признаки моды, т.е. относительно кратковременных изменений в представлениях о том, что следует носить. Появляются также различия в одежде знати, горожан и крестьян, что свидетельствует об обособлении сословий. Разграничение обозначается прежде всего цветом. Простонародье должно было носить одежды неярких цветов - серого, черного, коричневого, тогда как знать одевалась в зеленое, красное, синее. Края одежды стали украшать орнаментальной вышивкой, пояса из обязательной части одежды - карманов не было и все необходимое клалось в сумочки или кошели и подвязывалось к поясу - стали модным украшением. Мужская одежда у знати удлиняется, в ней не очень удобно двигаться, но это лишь подчеркивает праздность господствующих сословий, отсутствие необходимости трудиться. Женское блио доходит до пола и нижняя часть его, от бедер, делается из другой ткани, т.е. появляется нечто вроде юбки. Эти юбки могли быть очень длинными, со шлейфом до 6-8 метров. Служители церкви обрушивались на эти моды, проповедник начала XIII в. Цезарий Гейстербахский рассказывал как люди видели, что за шлейф некой дамы цеплялись чертенята.
До XII в. одежды делались из домотканных тканей - шерсти или льна. В XII в. появился шелк с Востока и хлопчатобумажные ткани. Домотканной одежда оставалась только у крестьян.
В XIII в. на смену блио приходит обтягивающая шерстяная верхняя одежда - котта. С распространением земных ценностей появляется интерес к красоте тела, и новая одежда подчеркивает фигуру, особенно женщин. Поверх котты надевали сюрко - безрукавку с разрезом, отороченную мехом. Тогда же, в XIII в., распространяются кружева. Богатые горожане того времени облачаются в сукно, практичный и теплый материал, пригодный для пребывания вне дома, для дальних путешествий.
Только в XIII в. возникают головные уборы - до того голову покрывали капюшоном плащей или головной повязкой. Теперь капюшон с длинным шлыком и пелериной до плеч становится особым головным убором. Появляются небольшие круглые шляпы с полями и береты, круглые и прямоугольные.
Все описанные одежды, кроме плащей, надевали через голову, ибо до XII в. пуговиц не знали. Части туалета скреплялись или завязками, или застежками типа брошей, зачастую драгоценными произведениями ювелирного искусства.
Средневековье, в наших представлениях, эпоха яркости и пышности. Это справедливо, если говорить об аристократии. Не только женщины, но и мужчины носили перстни, браслеты, ожерелья, другие украшения. Нередко эти украшения исполняли функции денег. Скандинавские конунги раздавали своим приближенным или скальдам не монеты, а золотые браслеты; целый браслет представлял немалую ценность, "поэтому их ломали на части. Отсюда часто употребляемый в скандинавской поэзии эпитет вождя - «ломающий

Котта и сюрко на пуговицах. Скульптура ок 1360 г.

браслеты». Так же зачастую отрывали куски от золотых цепочек, чтобы расплатиться.
Мы говорили, что люди разных сословий носили разные одежды. Это было не просто обычаем, но законом. Цеховые уставы запрещали подмастерьям носить перстни. Королевские указы предписывали бюргерам ношение одежды из темных тканей, а их женам под страхом наказаний не дозволялось надевать шелковые платья, длинные шлейфы или меха. Но эти постановления не выполнялись, ибо тогда, как и сейчас, женщины шли на все, лишь бы казаться красивыми.
Люди Средневековья заботились о своей красоте не менее, чем мы теперь. Косметика с древности была в употреблении у женщин. Немало внимания уделялось и волосам. В раннем Средневековье мужчины носили короткие, стриженные под горшок волосы, усы и бороду. Длинные волосы были привилегией, как мы помним, франкских королей из династии Меровингов. С IX в. бороды стали брить, но в XII в. одновременно с удлиннением одежды появилась мода на длинные волосы, нередко, несмотря на гнев проповедников, завитые, и длинные бороды. Впрочем, к концу XII в., видимо в связи с распространением закрытого шлема, бороды стали сбривать, а волосы стричь коротко, оставляя спереди челку. Женщины заплетали косы. С XIII в. девушки стали носить распущенные по плечам волосы, замужние дамы убирали их под головной убор, причем те волосы, которые могли выбиваться из-под шляпы или платка, сбривали.
Может быть из-за этого бритья волос обязательным признаком женской красоты являлись большие выпуклые лбы. Вообще, идеал женской красоты - блондинка с голубыми глазами (в рыцарских романах темноглазыми и темноволосыми могут быть только служанки, а не знатные дамы), стройная, с нежной белой кожей, легким румянцем и яркими губами. Стройным голубоглазым блондином должен был быть и красивый мужчина, причем ему полагалось быть сильным, хорошо сложенным - не забудем, что доспехи весили немало.
Красота должна была соседствовать с чистотой. Существует широко распространенное мнение, что в Средние века не мылись. Это неверно; хотя число общественных бань, по сравнению с Античностью, резко уменьшилось в раннее Средневековье, в XII в. они снова стали распространяться. Возможно, это связано с возрождением представлений о ценности земной красоты. Но и помимо таких бань мылись достаточно часто. В деревнях обычные сельские бани были всегда, в замках и городских домах мылись в больших деревянных бадьях в отдельной комнате-чулане либо в большой общей комнате.
Идеал человеческой красоты, о котором мы говорили выше - рыцарский идеал, не слишком распространенный в других сословиях. Точно также привилегией рыцарства была и оставалась рыцаре-

кая любовь. Свод правил должного поведения рыцарства назывался КУРТУАЗНЕЙ. Любовь между членами аристократического сословия отличалась особыми, прямо-таки ритуальными правилами. Рыцарь должен был выполнять все приказы своей дамы, служить ей как вассал своему сеньору. Вообще, обычаи куртуазной любви сходны с феодальными обычаями. Когда рыцарь давал своей даме обет быть верным ей, то это было почти то же самое, что и присяга верности сеньору. Когда он брал ее за руку, это являлось не просто знаком нежности, но повторением жеста, сопровождавшего присягу - вложение вассалом рук в руки сеньора.
Рыцарская куртуазная любовь, любовь-поклонение не вполне соответствовала жизненной практике - мы помним, что рыцари нередко поколачивали своих жен, - но оставалась идеалом отношения к женщине. Однако подобные взаимоотношения мужчин и женщин считались обязательными только для аристократии. Автор XII в. Андрей Капеллан писал в своем трактате «О любви», что только знатнейшие и знатные имеют достаточно свободного времени и богатства, чтобы предаваться куртуазной любви, «плебеи» же - к ним Андрей Капеллан относил богатых горожан, купцов и патрициев - погружены в свои заботы, но у них может оставаться достаточно времени на любовь, исключительно, впрочем, в своем кругу. Все же остальные, занятые трудами, попросту не могут любить так, как это предписано рыцарскими законами.
Вопросы Почему технический прогресс в Средние века был столь медленным? Почему простолюдины должны были одеваться скромно и неярко? Что общего между вассальными отношениями и куртуазной любовью?

Голландский историк XX в. Йохан Хёйзинга назвал одну из самых знаменитых своих книг «Осень Средневековья». В ней он описал XIV-XV вв. в Западной Европе как эпоху пышного и прекрасного отцветания средневековой культуры, как эпоху, завершающую Средние века. Это красивое определение привилось в исторической науке. Воспользуемся им и мы.

Мир монахов на протяжении столетий вдохновлял и формировал цивилизацию европейского Средневековья. Что же известно нашим современникам о повседневной жизни монашества, о том, как они молились, как готовились к смерти, что читали, чем питались, как спали? Лео Мулен - признанный специалист в области истории и социологии религии. Он изучил множество самых различных источников: хроник и сборников обычаев, посланий основателей орденов и житий святых, а также научных трудов, посвященных этой проблематике. Автор убедительно и живо показывает, как, уповая на Промысел Божий, жили в эпоху Средневековья эти люди огня, железа и веры.

История вообще никому не ведома, кроме специалистов, да и то при условии, что они способны осваивать область своих исследований. Еще менее нам известно об истории Церкви. Что же касается истории монашества, то, за исключением григорианского пения и архитектуры, а также нескольких не особенно древних шуточных и фольклорных сюжетов, это - настоящая «терра инкогнита» на материке истории Средневековья.

ДОЛГИЙ ДЕНЬ МОНАХА
Распорядок

Колокол отметил полночь. В звучащих молитвами сумерках люди спешат к хорам, бесшумно ступая по полу. Начинается долгий день монаха. Час за часом, он будет протекать в ритме утрени и заутренних служб, первого, третьего, шестого и девятого канонических часов, вечерни и повечерия.

Невозможно установить точно, как монах использовал время. Прежде всего, потому, что сведения о Средневековье в этом плане весьма приблизительны, а сама эпоха, по сравнению с нашей, была менее чувствительна к ходу времени и не придавала ему большого значения. Затем, потому что распорядок дня был различным в разных монашеских орденах и конгрегациях, как во времени, так и в пространстве. И, наконец, потому что в одном и том же монастыре время суток варьировалось в зависимости от времени года и церковного круга богослужения. Можно привести много разных примеров, но мы ограничимся тем, что, следуя книге отца Кузена, рассмотрим распорядок, типичный для клюнийского ордена в период равноденствия, то есть на первую половину апреля - начало пасхального времени, а также распорядок дня на вторую половину сентября.

Примерно половина первого ночи (в среднем) - Всенощная (с утреней).
Около 2.30 - Снова ложатся спать.
Около 4 ч. - Утреня и службы после заутрени.
Около 4.30 - Снова ложатся спать.
Около 5.45 до 6 часов - Окончательный подъем (с восходом солнца), туалет.
Около 6 ч. - Индивидуальная молитва (с 23 сентября по 1 ноября).
Около 6.30 - Первый канонический час.
Капитул (собрание монастыря):
1) богослужебная часть: молитвы, вторая часть первого часа, чтение главы из устава или Евангелия на сегодняшний день с комментариями аббата, или, в отсутствие последнего, приора;
2) административная часть: отчет должностных лиц монастыря, сообщение аббата о текущих делах;
3) дисциплинарная часть: обвинение монахов, нарушивших дисциплину один раз за неделю: они каются сами, и их обвиняют их братья - это обвинительный капитул.
Около 7.30 - Утренняя месса, на которой монастырская братия присутствует в полном составе.
С 8.15 до 9 ч. - Индивидуальные молитвы - это обычное время от праздника Всех Святых до Пасхи и от Пасхи до 13 сентября.
С 9 ч. до 10.30 - Третий час, за которым следует монастырская месса.
С 10.45 до 11.30 - Работа.
Около 11.30 - Шестой час.
Около 12.00 - Трапеза.
С 12.45 до 13.45 - Полуденный отдых.
С 14 ч. до 14.30 - Девятый час.
С 14.30 до 16.15 - Летом работа в саду, зимой, а также в плохую погоду - в помещениях монастыря, в частности, в скриптории.
С 16.30 до 17.15 - Вечерня.
С 17.30 до 17.50 - Легкий ужин, за исключением постных дней.
Около 18 ч. - Повечерие.
Около 18.45 - Отходят ко сну.

После повечерия зимой один монах должен был совершать обход помещений с горящим фонарем в руках, чтобы его узнавали. Ему предстояло последовательно проверить все постройки, приемную, хоры, кладовую, трапезную, лазарет и закрыть входные ворота во избежание поджога и проникновения воров, а также чтобы никуда не выходили братья...

СОН, ДНЕВНОЙ ОТДЫХ, ПРОБУЖДЕНИЕ

Помимо желания умерщвлять свою плоть существуют и иные причины, которые, несомненно, влияют на режим дня монахов. В Средние века люди просыпались с восходом солнца и даже еще раньше. Тому, кто хотел вести правильную жизнь, надлежало вставать очень рано, в тот час, когда все остальные еще спят. Кроме того, монахи всегда испытывали особое расположение к ночным часам и первой заре - предрассветным сумеркам. Св. Бернар восхваляет часы бодрствования в прохладе и тишине, когда чистая и свободная молитва легко возносится к Небу, когда дух светел, а в мире царит совершенный покой.

В монастыре источники искусственного освещения были редкими. Как и крестьяне, монахи предпочитали работать при дневном свете.

Монахам полагается молиться в то время, когда не молится никто другой, они должны петь вечную славу тем самым ограждая мир подлинным духовным щитом. Однажды корабль короля Филиппа Августа был застигнут на море бурей, и король повелел всем молиться, заявив: «Если нам удастся продержаться до того часа, когда в монастырях начнется утреня, мы будем спасены, ибо монахи начнут богослужение и сменят нас в молитве».

Другая особенность монашеской жизни, способная поразить наших современников, - это время трапезы: вкушать пищу дозволяется не раньше полудня. А некоторые варианты распорядка дня монахов-бенедиктинцев X века предусматривали одно-единственное вкушение пищи в течение суток: зимой - в 3 часа дня, а Великим постом - в 6 часов вечера. Нетрудно представить себе, какое это испытание для людей, которые с двух часов ночи были на ногах. Становится понятным, почему французские слова «diner» - «обедать, ужинать», «dejeuner» - «завтракать» буквально означают «прервать пост» - «rompre le jeune».

Летом распорядок предусматривает две трапезы: обед в полдень и легкий ужин около 17–18 часов, отменявшийся в дни поста.

Другая характерная черта распорядка монашеской жизни: занят целый день, нет ни одной свободной минуты, хотя монахи мудро чередуют часы большого напряжения и часы отдыха. Нестойкому духом просто не оставалось времени на праздные мечтания и уныние.

Во всех старых уставах дозволен дневной отдых. Это объясняется краткостью ночного сна монахов, утомительностью бодрствования и трудов, а также жарой (не надо забывать, что бенедиктинский устав составлялся в Италии). «Сиеста» летом длилась в среднем от одного до полутора и даже двух часов. В разных монастырях было заведено по-разному.

Изначально картезианцы отдыхали на скамьях во внутренних помещениях монастыря. Дневной отдых предусматривался главным образом для стариков и болезненных монахов. Затем постановили, что «сиеста» разрешается «из сострадания к человеческой слабости», как гласит один картезианский текст. Ложиться предписывалось в строго установленное время - тотчас же после повечерия; бодрствовать без особого разрешения старшего не дозволялось (из страха зайти слишком далеко в умерщвлении своей плоти). После утрени отцы не ложились спать снова, за исключением дней кровопускания, о которых мы расскажем дальше. Они были обязаны носить пояс, не снимая его даже во время сна. Этот пояс служил как бы напоминанием евангельского призыва: «Пусть чресла ваши будут опоясаны» и свидетельствовал о готовности монахов в любой момент подняться по слову Божию, с одной стороны, а с другой - намекал на соблюдение монашеского обета целомудрия. Кто же не хотел отдыхать после полудня, тот мог читать, править рукописи или даже упражняться в монастырском песнопении, но при условии, что не помешает другим.

Если монах не вставал с постели при первом же звуке колокола («без промедления», как писал св. Бенедикт), это считалось проступком, который рассматривался на обвинительном капитуле. О том, чтобы снова уснуть, не могло быть и речи! Монах должен был непрестанно двигаться, с фонарем в руках отыскивая того, кто в нарушение порядка продолжал спать. Когда таковой находился, в его ноги ставился фонарь, и, наконец, разбуженный любитель поспать в свою очередь обязан был с фонарем в руках обходить весь монастырь, пока не отыщет другого провинившегося. Итак, следовало проворно подняться и ни в коем случае не опоздать к утрене. Рассказывали, что однажды ночью Петр Ноланский, основатель ордена мерседариев, проспал. «Поспешно облачившись, он направился по темным коридорам к хорам. И каково же было его удивление, когда он увидел там яркий свет, а вместо монахов, которые не проснулись с ударом колокола, ангелов в белом, восседающих на церковных скамьях. Место же генерального магистра ордена занимала сама Пресвятая Дева с раскрытой книгой в руках» (Д. Эме-Азам).

Гиг, мудрый наставник картезианцев, говорил, что перед тем, как лечь, нужно выбрать себе какой-либо предмет для размышления и, думая о нем, засыпать, дабы избежать ненужных грез. «Таким образом, - добавляет он, - твоя ночь будет светлой, как день, и ночь эта, ее озарение, которое тебя осенит, будет тебе утешением. Ты уснешь мирно, ты будешь отдыхать в тишине и покое, ты проснешься без труда, ты встанешь легко и с легкостью же вернешься к предмету своих размышлений, от которого не успел отдалиться за ночь»...

ЦЕЛОМУДРИЕ

Понятия «жизнь в святости» и «целомудрие» - синонимы. Канонические источники мало говорят о нем, поскольку это вещь очевидная. Иногда речь заходит о «целомудренных», о «добродетели воздержания», о непорочности. Собственно обет целомудрия появляется в период монастырских реформ XI-XII веков, а теория трех обетов - только в XIII веке.

Неужели обет целомудрия соблюдался всеми и всегда? Поверить, что это было так, можно лишь забыв, что речь идет о живых мужчинах и женщинах, хотя при чтении хроник и создается впечатление, будто нарушения этого обета случались гораздо реже, нежели вспышки насилия, случаи бегства из монастыря, проявление алчности, небрежение повседневными обязанностями.

Говорится не столько о борьбе с искушением, ибо исход этой борьбы всегда неясен, сколько о том, как удалиться от причины искушения, ведь, по мнению гранмонтанцев, если даже искусный Давид, мудрый Соломон и могучий Самсон попадались в сети женщин, кто из простых смертных устоит перед их чарами? Недаром в отсутствие женщины лукавый использует ее образ для искушения мужчины, кто же устоит, когда она рядом? Дабы соблюсти непорочность, мудрец спасается бегством. Наполеон говаривал, что это из любви.

Согласно сборнику обычаев Эйнсхема монах может избавиться от вожделений плоти, призвав на помощь следующие «духовные блага»: устав, молчание, пост, затворничество в монастыре, скромное поведение, братскую любовь и сострадание, уважение к старшим, прилежное чтение и молитву, памятование о прошлых ошибках, о смерти, страх перед огнем чистилища и адом. Без уважения к этим «множественным и прочным связям» монашеская жизнь теряет чистоту. Молчание «хоронит» пустые и праздные слова, пост смиряет дурные желания, а затворничество удерживает от разговоров на городских улицах. Памятование же о совершенных в прошлом ошибках в известной мере предупреждает ошибки будущие, страх перед чистилищем устраняет мелкие грехи, а страх перед адом - грехи «преступные».

ПЕНИЕ

Цистерцианцы следили за тем, чтобы псалмы не исполнялись слишком поспешно. Другие же впадали в противоположную крайность и пели, торопливо глотая слова. Ги де Шерлье, ученик св. Бернара, составил трактат «О пении», в котором советовал монахам петь «энергично и чисто, во весь голос, как подобает и по звучанию, и по выражению». В то же время он рекомендует вновь избранному аббату запевать Veni Creator* [Гряди, Создатель (лат.).] в воспоминание о своем предшественнике «умеренным» голосов, «источавшим бы раскаяние и сокрушение сердца», нежели красоту пения.

УМЕРЩВЛЕНИЕ ПЛОТИ

Некоторые примеры как индивидуальной, так и коллективной практики умерщвления плоти, вменявшиеся в обязанность уставом и обычаями, все еще продолжают представлять интерес. А пример подвига некоторых аскетов при всей их героичности или, может быть, именно благодаря этой героичности, всегда достоин подражания.

И этот пример, как следует отметить, особенно сильно поражал воображение умов грубых, недоверчивых и простых. Ему следовали люди, тело и душа которых с детства были привычны к постам, терпеливому превозмоганию бед, к холоду и голоду, к неизлечимым болезням, к бесчисленным превратностям социальной жизни.

Вот почему истовая вера монахов часто приводила к крайностям из благочестия, к поведению дервишей, к действиям, в которых отчасти проглядывал мазохизм.

Не будем останавливать внимание на прутьях с шипами или на горячих углях, на которые ложатся, дабы победить «страсти». Или на чтении наизусть всей Псалтири с крестообразно раскинутыми руками (crucis vigilia), так что у практиковавших это ирландских монахов само слово «figill» в итоге стало обозначать «молитву». Но что сказать о могильной яме, куда ежедневно после канонического третьего часа бросают горсть земли аббат и монахи бригиттинского ордена, чтобы всегда помнить о приближении смерти? Или о гробе, который с той же целью поставлен у входа в их храм? Этому ордену было на что опираться. Его основательница, св. Бригитта Шведская (XIV век) - единственная шведская святая - «каплю за каплей проливала на свое тело горячий воск, чтобы таким образом памятовать о страданиях Сына Божьего» (Элио). Конечно, следует признать, что между каплями горячего воска и Голгофой есть немалая разница. Для нас же главное - уяснить, к каким странным упражнениям может привести людей стремление умертвить свою плоть.

У валломброзанцев новиции* [те, кто готовится к принятию пострига. (Прим. ред.)] должны были голыми руками вычистить свинарник. Давая обет, они в течение трех дней в облачении лежали распростертыми на полу неподвижно и храня «сугубое молчание». Это именно устав, плод коллективного опыта, а не индивидуальное воображение. Но результат тот же.

Другой аспект монашеской веры и того тщательного соблюдения порожденных ею правил: в аббатстве Бек, если пресуществленное вино, кровь Иисуса Христа, проливалось на камень или на дерево, то нужно было соскрести это пятно, смыть его, а эту воду выпить. Точно так же следовало выпить воду после стирки одежды, на которую попало это вино.

Вера в реальное присутствие Иисуса Христа на Божественной литургии была необычайно сильна. Кальме рассказывает об обычае, существовавшем в церкви еще в его время: причастившимся прихожанам давали по кусочку хлеба и глотку вина, чтобы ни одна частица святого причастия не выпала изо рта и была запита.

ИСПОВЕДЬ

К середине XI века исповедь еще сохраняла в себе некоторые черты древнего таинства, а именно, открытость перед духовным отцом, форму публичного покаяния, ритуал примирения с ближними и с самим собой без вмешательства священника.

В XII веке исповедь обогатилась благодаря тому, что религиозная жизнь стала более внутренней, связанной с расцветом индивидуальной личности. Исповедь означала эсхатологическое предвосхищение Страшного суда и одновременно прославление Бога, признание перед Ним своих грехов - перед Единым Безгрешным. Во второй половине XII века и в XIII веке исповедь сделалась обязательной, что дало повод формального отношения к ней. Тогда же была разработана умозрительная доктрина таинства исповеди, определявшая предмет самой исповеди, частоту ее совершения, процедуру проведения, священника, который может принять ту или иную исповедь, и т. п. В монашеских орденах исповедь считалась обязанностью. Визитаторы и капитулы контролировали строгое соблюдение ее правил.